– Лактионова, ты здесь не распоряжайся! – прервал Русакова секретарь горкома. – Здесь не ты вопросы задаешь, а тебя спрашивают.
– Расскажи, вот… – он показал почему-то в сторону севшего Русакова. – О преступной связи твоей матери с врагом народа Евграфовым Антоном.
Галя молчала.
– Что же ты молчишь, Лактионова? – настаивал представитель горкома. – Сказать нечего? Ну, тогда мы скажем… Евграфов до двадцать первого года состоял в эсерах, потом по заданию эсеровского подполья замаскировался, вступил в большевистскую партию с целью совершения диверсий и подготовки покушений на руководителей нашей партии и нашего государства рабочих и крестьян, – прочел он в своих бумагах.
– Я не знала этого, – тихо сказала Галина.
– Громче, Лактионова! – потребовал секретарь горкома. – Мы не слышим, что ты там бормочешь!
– Я правда не знала про это, – так же тихо повторила Галя.
– Про отца не знаешь, про Евграфова, с которым твоя мать десять лет сожительствовала, не знаешь, про Косырева тоже не знаешь? – почти кричал Панков.
– Я знала Алексея Михайловича, – призналась Галина.
– Знала! – вцепился в последнее признание Галины Панков. – Ну, рассказывай, что знала о Косыреве? – и он взял карандаш, готовый записывать все, что расскажет Галина.
– Он помогал мне… и театру… – так же тихо сказала Галя. – Я не знала, что Алексей Михайлович… ведь никто не знал, правда? – обратилась она к президиуму. – Вы ведь тоже не знали?
– Театру помогал Центральный комитет Ленинского комсомола! – закричал, багровея, секретарь горкома. – А вот тебе – да! Тебе помогал лично троцкисткий недобиток Косырев! Не ей! – он ткнул в сторону мгновенно побледневшей от одной мысли о помощи со стороны троцкисткого недобитка Сазонтьевой. – Не ему! – теперь секретарь указал коротким и мощным, как рука, пальцем на опустившего голову Русакова. – Не им! – широким жестом он обвел притихший зал. – А тебе, Лактионова! – Секретарь замолчал, тяжело и громко дыша ноздрями – Молчишь? – с ненавистью вопросил он. – Знаешь, про что молчишь! Хватит! – Привычным жестом он провел большими пальцами рук за поясным ремнем, оправляя гимнастерку. – Хватит демагогии! Ставлю вопрос: кто за то, чтобы исключить Лактионову из рядов комсомола?
Он не успел поднять руку… сзади него что-то заскрежетало, заскрипело… Откуда-то с колосников[15] медленно опустился задник, расписанный дымящимися фабричными трубами и доменными печами, а вслед за задником вниз поехали бутафорские деревья с трепещущими листочками на ветвях.
– В чем дело, товарищ Бастрыкин? У нас комсомольское собрание происходит! – обратился возмущенный секретарь комитета комсомола театра к вышедшему на сцену мрачного вида старику.
– Оно у вас уже три часа происходит, а мы еще монтировочную репетицию даже не начинали. Публика вечером придет, вы чего ей, спектакль будете показывать или собрание ваше? Кубы выносите! – заорал он в кулису. – Чего встали?
Из кулис рабочие тут же потащили огромные, обшитые холстом кубы, реквизит и прочую необходимую для сцены ерунду.
– Можно продолжить в фойе театра, – робко предложил секретарь комитета комсомола театра.
– Нет, – после секундного размышления отверг предложение секретаря непримиримый борец с троцкисткими недобитками. – Дело политическое! Показательное! А мы будем в подвалах прятаться? Нет! Здесь в зале начали, здесь и закончим! А вам я объявляю выговор с занесением в личное дело за халатное отношение к своим обязанностям! И чтоб завтра была стопроцентная явка комсомольцев! – Секретарь горкома начал засовывать свои бумаги в клеенчатый портфель.
