– Рассмотрение персонального дела комсомолки Лактионовой переносится на завтра, на три часа дня! – уныло объявил секретарь. – Явка обязательна! – добавил он, посмотрев на начальника.
Секретарь горкома, справившись с портфелем, спустился со сцены и, топая сапогами, прошел через зал к выходу.
– Выговор получил, – чуть не плача, жаловался партийному руководителю театра комсомольский вожак. – За что?
– Надо было объяснить, что фойе – это вестибюль… – посоветовал секретарь парткома. – Помещение перед зрительным залом, – поправил сам себя Седельников. – А то товарищ Панков подумал, что фойе – это подвал.
– Подвела ты нас всех, Лактионова! – потерянно сказал секретарь.
– У меня завтра спектакль… «Бедность не порок», – в отчаянии напомнила Галина.
– Ты не о спектакле думай! – взмолился секретарь. – Ты о себе хорошенько подумай, Лактионова! Завтра тебя исключат из советской жизни! – и он пошел мимо нее в кулису.
Вслед за ним прошмыгнули Сазонтьева, равнодушный Седельников и подслеповатая, осторожно ступающая по незнакомым сценическим доскам женщина-стенографистка.
Как-то незаметно опустел зал. Галина стояла на сцене одна, если не считать рабочих, монтировавших позади нее декорацию.
– Галя! – позвали ее снизу.
Она посмотрела вниз: у оркестровой ямы стояли Таисия и Паша Шпигель – ее сокурсники.
– Вы чего? – устало спросила Галя.
– Мы тебя ждем, – сказала Таисия.
– Зачем? – не поняла Галина.
Таисия заплакала.
– Мы хотели тебе сказать, что мы с тобой! – тоненьким голоском объяснила она. – Что нам тебя очень жалко!
– Ой, Таська! – попросила Галина. – Так выть хочется, а тут еще ты мокроту разводишь!
– А ты повой! Поплачь! Не сдерживай себя! Легче будет! – обрадовалась своей нужности Таисия.
С гримерного столика полетели в квадратный чемоданчик круглые картонные коробки с пудрой, медовые краски для наложения линий и морщин на лице, жестянки с гримом и тенями, расчески, шпильки для волос, обрывки копировальной бумаги, вата и прочие, вдруг ставшие ненужными актерские мелочи.
– Страшно, Таська! – плакала Галина, утрамбовывая рассыпающиеся вещи в чемоданчик. – Мне очень страшно! Я не хочу, чтобы меня вычеркивали из жизни! Бежать надо! – вдруг поняла Галина.
– Куда? – изумилась Таисия. – Куда ты убежишь, несчастная?
– Не знаю, – призналась Галя. – Может, в Самару? Там новый театр построили на берегу Волги. Я не знаю! Мне страшно!
– Завтра же собрание и спектакль! – напомнил Паша.
– А вдруг меня арестуют? – тихо спросила она. – Прямо на собрании? – Галя посмотрела в полные ужаса глаза Паши. – Арестуют? – спросила она, ожидая ответа.
– Нет! – замотал головой Паша. – Не арестуют!
– Почему? – с надеждой спросила Галина.
– Если бы тебя хотели арестовать, то арестовали бы сегодня! – уверенно ответил Паша.
– Пашка прав! – обрадовалась Таисия.
– Что же делать? – жалобно спросила Галина, ища ответа в глазах своих друзей.
– Мы тебя будем защищать! – твердо сказал Паша, ободренный своей способностью логически мыслить. – Я выступлю на собрании!
– Может, мне все-таки уехать? – повторила Галина. – На время… Может быть, пока меня не будет, здесь все как-то уладится?
– Нет, Галька! – решительно покачала головой Таисия. – Нельзя тебе никуда уезжать! Тебе завтра надо быть на собрании, а вечером на спектакле! Кто бежит, тот и вор!
– Меня завтра из комсомола исключат, – напомнила Галина, – из советской жизни вычеркнут… возьмут и вычеркнут… – Галя показала рукой, как вычеркивают. – Была Галя Лактионова, и нет ее!
