Он ушел вглубь длиннющего коридора, через мгновение вернулся, торжественно неся ванное, в медной с завитушками раме, зеркало.
– Во! В ванной снял! Держи, Сережа, будешь как трюмо!
Молоденький летчик держал в руках зеркало, пока гостьи поправляли свои прически.
Наконец Костецкий распахнул створки дверей, и девушки вошли в огромную комнату, практически зал, где, как и в прихожей, мебели не было никакой – только большой стол, за которым на разномастных стульях и табуретах сидела компания из двадцати человек. Все были летчиками, у всех были ордена, и все были очень молоды, за исключением смурного сорокалетнего дядьки в синей коверкотовой гимнастерке с одним, но очень внушительных размеров ромбом в петлице.
Дядька ковырялся в заломе[16] и даже не посмотрел на вошедших девушек, все же остальные при появлении девушек встали.
– Товарищи! – провозгласил Костецкий. – У нас гостьи – замечательные актрисы, Таисия и Галина! Прошу поприветствовать их, товарищи!
Военные, за исключением мрачного дядьки, зааплодировали так, как хлопали только в эти годы – громко, долго, искренне и что есть силы.
Поскольку свободных стульев не было, двое молодых летчиков тут же встали, уступая свои места девушкам, и разместились на широченном подоконнике.
– Марьсеменна! – заорал Костецкий. – Марьсеменна! Где ты?
Одна из дверей отворилась, и в зал вошла пожилая женщина в кружевном белом переднике и в кружевной же наколке на крашеных редких волосах.
Женщина была грузная, пожилая, видимо, болезненная и очень неприветливая.
– Чего? – спросила она.
– Марьсеменна, гости пришли. Надо еще два бокала и тарелочек с вилочками, – попросил Костецкий.
– Где ж я их возьму? – удивилась домработница. – На кухне посуды больше нету. Все у вас на столе.
– Ну, посмотри где-нибудь, Марьсеменна! – миролюбиво попросил Костецкий.
– Не знаю я тут ничего и смотреть не буду. Сами смотрите, а я боюсь по незнакомым комнатам ходить, – отрезала домработница и удалилась из зала.
Смурной дядька внимательно посмотрел ей вслед, но ничего не сказал, вернувшись к своему увлекательному занятию – разделке залома. Надо отметить, что делал он это весьма профессионально, как патологоанатом при вскрытии. Неуловимым движением острого ножа он пластовал нежную селедочную плоть, отделяя ее от хребта таким образом, что ни одна косточка не оставалась в филе.
Костецкий растерянно пожал плечами, состроил товарищам гримасу ужаса и сказал:
– Придется самому в разведку идти.
Герой-полярник шел по абсолютно пустым, анфиладой расположенным комнатам, зажигая при входе в каждую из них свет. Комнаты были разновеликие, но во всех них на стенах белели правильных форм квадраты и прямоугольники от стоявшей здесь некогда мебели и висевших на стенах картин. Наконец он достиг последней, сплошь заставленной мебелью. Были здесь и огромные шкафы, и солидные, черной кожи кабинетные диваны, и двуспальная кровать с балдахином, и трюмо, и трельяжи, не говоря уже о всякой мелочи – тумбочках, ломберных столиках, стойках для зонтов, вешалках и еще каких-то мебельных приспособлениях, смысл которых Костецкому был неизвестен.
Когда Костецкий зажег свет, между шкафами метнулась чья-то тень.
– Кто здесь? – весело спросил Костецкий. – А ну, выходи!
Из-за шкафа вышел человек в габардиновом пальто и вежливо поздоровался.
– Ты кто такой? – так же весело и доброжелательно спросил Костецкий.
