– Вот так! – многозначительно сказал Костецкий. – Вот и не верь после этого приметам.
Он переключил скорость, нажал на газ, и машина рванула вперед.
– И что будет дальше? – спросила Галина.
– У тебя спектакль, – напомнил Ковров.
– А после спектакля? – прокричала Галя.
– Жизнь! – закричал и засмеялся в ответ Ковров. – Долгая, счастливая жизнь!
Костецкий крутанул руль вправо, машина, визжа покрышками, влетела в переулок, Галину, согласно законам аэродинамики, бросило на Анатолия, и дальше, до самого театра, он не раскрывал объятий.
А потом был спектакль. Галя играла Любовь Гордеевну в той самой декорации, посереди которой четыре часа назад стоял стол под красным сукном, а за столом сидел президиум, мечтавший исключить ее из комсомола, а дело ее направить в органы.
– Нет, Митя, я нарочно. Я знаю, что ты любишь меня; мне только так хотелось пошутить с тобой, Митенька! Митя, что же ты молчишь? Ты рассердился на меня? Я ведь говорю тебе, что шучу! Митя! Да ну скажи же что-нибудь!
– Эх, Любовь Гордеевна, не шутки у меня на уме! Не такой я человек! – гордо отвечал Митя.
– Черт принес! – выругался заведующий труппой, отлетая от дырки в занавесе, через которую он наблюдал за зрительным залом. – Кто их пригласил в театр? Что за сволочь? Своими руками придушу!
– Кого? – переспросил выпускающий, отходя от своего пульта.
– Героев! – почти кричал заведующий труппой.
– Каких героев? – недоумевал выпускающий.
– Сам посмотри! – огрызнулся заведующий труппой и исчез в закулисье.
Выпускающий приник к дырке… Увиденное испугало его. Зритель смотрел не на сцену, зритель смотрел в сторону ложи, в которой восседали два Героя Советского Союза, два великих летчика – Ковров и Костецкий.
Все взгляды, бинокли, пальцы были направлены в их сторону.
– Пропал спектакль, – пробормотал многоопытный выпускающий.
– Какая гордость теперь, Митенька! До гордости ли теперь? Ты, Митенька, не сердись на меня, не попомни моих прежних слов: не шутки с тобой шутить, а приласкать бы мне тебя, бедного, надо было! А ну как тятенька не захочет нашего счастья? – плакала Любовь Гордеевна.
– Что загадывать вперед, там как Бог даст. Не знаю как тебе, а мне без тебя жизнь не в жизнь, – отвечал Митя.
С этими словами актеры покинули сцену, уступая место следующим персонажам пьесы Островского.
Галина вихрем, гремя бесчисленными накрахмаленными юбками, промчалась к выходу, пронеслась по коридору, ворвалась в ложу.
– Немедленно уйдите отсюда! – зашипела она.
– Что случилось? – испугался Ковров.
– Посмотрите! – захлебывалась шепотом и гневом Галина. – Они не смотрят спектакль! Они смотрят на вас.
Летчики посмотрели в зал.
– Мать моя! – прошептал Костецкий.
Зал смотрел на них.
А на сцене тем временем решалась судьба Митеньки и Любови Гордеевны… суровый Вукол Наумович Чугунов вершил судьбы униженных и оскорбленных.
Старушки-гардеробщицы на манер вражеских снайперов наблюдали через театральные бинокли за Ковровым, ходившим взад-вперед по фойе мимо курящего на банкетке Костецкого.
– Как она играла! – восхищался Анатолий. – Как! Мороз по коже! Я думал, что люблю ее сильно, а сейчас понимаю, что люблю ее в два раза сильнее, чем прежде! Как она играла!
– Э-э, друг! – внимательно посмотрел на него Костецкий. – Ты, я вижу, влюблен не на шутку!
– Да! – воскликнул Ковров. – Я как будто в штопор вошел! Ног под собой не чую… во как забрала!
– Пойду я, – встал деликатный Костецкий, – сейчас я тебе не нужен.
