– Что же это получается? – продолжал секретарь. – Мать твоя общается с врагом народа на дому, ты общаешься с разоблаченным на том же дому… это уже не дом получается, а какое-то… троцкистское гнездо! Что ты на это ответишь, Лактионова?
– Я все сказала, – устало ответила Галина, – делайте что хотите.
– Э-э, нет! – обрадовался секретарь горкома. – Так дело не пойдет! Ты своим молчанием, Лактионова, своей неискренностью вынуждаешь нас для выяснения истинного положения дел обратиться в органы! – чеканя каждое слово, говорил секретарь, – а у органов и без тебя, Лактионова, забот хватает!
Галя ничего не успела ответить. Двери распахнулись, и в зрительный зал вошли улыбающиеся военлеты первого класса, товарищи Ковров и Костецкий. У каждого на груди висели звезды Героев, а в руках огромные букеты цветов. Они прошли почти к самой сцене и уселись, подобно зрителям, ожидающим начала спектакля.
Секретарь горкома, а за ним и весь президиум, сообразив, кто вошел в зрительный зал, встали. Галя испуганно и непонимающе смотрела на Коврова, не сводившего с нее глаз. Костецкий крутил головой по сторонам, пока не заметил смутившуюся Таисию, а заметив, тут же начал слать воздушные поцелуи.
Надо было что-то делать.
– Э-э… – начал секретарь комитета комсомола театра, – я, конечно, извиняюсь, товарищи… но… как бы сказать… спектакль начнется только через два часа.
– Мы подождем, – миролюбиво сказал Костецкий.
– Да, – согласился секретарь, но тут же поправился: – но у нас понимаете… комсомольское собрание общее…
– Так мы тоже комсомольцы! – обрадовался удачному стечению обстоятельств Костецкий. – А Толик у нас даже секретарь комсомольской ячейки эскадрильи! Правда, Толик?
– Правда, – ответил Ковров, по-прежнему глядя на Галину и улыбаясь ей.
Секретарь комитета комсомола театра повернулся к секретарю горкома. Секретарь горкома вспомнил, что единственный раз в жизни он видел этих людей вживую, а не на страницах газет, во время похорон Чкалова, где он стоял в толпе специально отобранных скорбящих комсомольцев. Кроме того, по взглядам Коврова он понял, к кому они пришли, а еще он сообразил, что если уж эти люди похоронили Чкалова и несли вместе со Сталиным его гроб, то для его, секретаря горкома, похорон понадобится только один телефонный звонок одного из этих красивых и счастливых людей.
– Да мы, собственно, уже и заканчиваем… – по-доброму улыбнулся секретарь, – внимательнее надо быть, Лактионова, и к товарищам, и к товарищеской критике! И вообще… внимательнее надо быть!
Секретарь горкома замолчал, раздумывая, и предложил:
– Предлагаю поставить товарищу Лактионовой на вид. Кто за?
За были все.
Галя сошла со сцены в сомнамбулическом состоянии, оглядываясь на секретаря горкома, в задумчивости собиравшего бумаги в портфель. Внизу ее встретил Ковров. Отдал букеты, взял за руку и повел за собою… прочь из этого зала. А за ними Костецкий, как верный оруженосец – с букетами наперевес.
– Как красиво! Как волнительно! – воскликнула чувствительная Таисия. – Просто роман!
У входа в театр стояла огромная, сверкающая хромом и полированными боками, открытая машина невероятного красного цвета. Ковров открыл дверцу пассажирского сиденья, приглашая Галину.
– Это что же, ваша? – испугалась Галина.
– Наша, – подтвердил Ковров, – подарок испанского правительства.
– За бои? – сообразила Галина.
– За исполнение испанских песен, – пояснил Костецкий, приложив палец к губам.
