– Что? – встревожился Ковров. – Я обидел вас?
– Нет, – улыбнулась Галина. – Просто… вам лучше помечтать о ком-нибудь другом.
– Я не понял, – окончательно расстроился летчик. – Я ведь это серьезно сказал! Я так чувствую!
– Готово! – радостно оповестил румяный летчик, поднося к Галине починенную туфлю.
Галина надела туфли и, стараясь не привлекать внимания, проскользнула в прихожую.
– Я провожу вас? – попросил Ковров.
– Нет, – взмолилась Галина, – не надо меня провожать! Ничего не надо!
И захлопнула за собою дверь.
Ковров остался один. Он был похож на обиженного ребенка, которого не пустили на детский праздник. Он вошел в комнату, остановился в дверях, внимательно глядя на счастливую, танцующую с Костецким Таисию.
Таськины туфли были малы и страшно жали… Галина, осторожно ступая, шла по безлюдной улице. На перекрестке остановилась, сняла обувь и дальше пошла босиком, старательно обходя лужи.
С фронтона кинотеатра «АРС» рабочие с длинных качающихся лестниц снимали афишу «Девушки с характером». Огромное полотно с улыбающейся Галиной с хрустом рухнуло на мокрый асфальт. Галина остановилась около поверженного плаката, рабочие спустились с лестниц, с любопытством поглядывая на босоногую девушку, начали сворачивать плакат в рулон.
– Почему вы сняли плакат? – дрожащим голосом спросила Галина.
– Другое кино будет, – ответил один из рабочих. – Простудишься… – кивнул он на ее босые ноги.
– Ничего, – ответила Галина и пошла дальше.
Клавдия ждала ее…
– Где твои туфли? – спросила она, когда Галя вошла в прихожую.
– Таське отдала, – Галя села на стул и накрыла ноги вязаным платком, снятым с вешалки, – она в них танцует. Уезжаешь? – спросила она мать.
– Да. Сейчас автобус придет. – Мать закурила. – Что в театре?
– Собрание на завтра перенесли, – неохотно ответила Галя.
– Плохо? – спросила мать.
– Да, – ответила Галина.
– А Арсеньев? – зная ответ, спросила мать.
– Его не было. Он не пришел, – пожала плечами Галя.
– Понятно, – Клавдия встала. – Если что… сразу бери билет и приезжай ко мне… там будешь решать, как дальше жить.
– Останься, мам! – заплакала Галя. – Мне так плохо! Я так боюсь! Останься!
– Ну как? – застонала Клавдия. – Как я останусь, маленькая моя, меня и так почти со всех ролей сняли после ареста Антона Григорьевича. Это же гастроли! Как мне не поехать?
Они плакали тихо, чтобы не разбудить спящих тетушек.
Погудел с улицы автобус… Клавдия торопливо ушла, и Галина осталась одна.
Комсомольский актив театра, уже одетый и загримированный для вечернего спектакля, томился в зрительном зале в ожидании начала продолжения комсомольского собрания.
На сцене, посереди декорации «дом Гордея Карповича Торцова», торчал стол, покрытый красным сукном. За столом сидели члены комитета комсомола театра и секретарь партийного комитета, тоже, кстати, загримированный и в рваном армяке[18] – он играл представителя эксплуатируемого крестьянства. Галина примостилась тут же, в кресле купца первой гильдии – хозяина дома.
Секретарь горкома ВЛКСМ запаздывал. Наконец появился и он. Секретарь сосредоточенно шел по проходу между рядами кресел, слегка помахивая увесистым портфелем. Дойдя до сцены, он поднял глаза и увидел бородатого секретаря партийного комитета. Повернулся к залу, в котором сидели комсомольцы в паневах[19], кокошниках, армяках и длиннополых сюртуках.
– Это что за… – он запнулся, подыскивая в своем нехитром комсомольском словарном запасе подходящее определение, – маскарад?
