– Ай, да некогда мне по-нормальному-то готовиться! Мамка вон опять приболела чё-то… прямо не знаю, напасть на неё какая-то. И, вообще, Надька, не представляю даже, как я учиться буду, если с ней… чё-нибудь…
– «Чё-нибудь»! – передразнила Надя, – подготовишься толком, не спеша, да и поступишь теперь уж на следующий год. А что делать-то? Хошь-не хошь, Тоська, а учиться надо. Нынче без образования… сама знаешь.
– Да яззвило бы тебя в душу-то, а! Ты совсем что ли? – это Евдоха. Она подметала крыльцо да нечаянно и услыхала конец разговора. – Надька, ты чего это девку с панталыгу сбиваешь, не пойму? Какой ей, к чёрту, институт? Ты чё не видишь, что я без конца болею, а? – Тётка передохнула и продолжила: – Да на учёбу… вон какие деньги-то надо! А откудаф они у нас? С неба прилетят, ли чё ли? – Евдоха вытерла платком рот, свистящим шёпотом продолжила: – Неча! Пусть на работу идёт – здорова дылда! – тётка швырнула веник в ведро. – Ага, вобще красиво! Она будет учиться, а я на неё мантулить! Нет уж, хватит на мамкиной шее кататься. Хватит. – Евдоха зыркнула на дочь. Та обливалась краской и, опустив глаза, переминалась с ноги на ногу.
– Дак она могла бы и заочно… – не унималась Надя.
– Да отстань ты, говорю, чёртова липучка! Не сбивай девку! Иди-давай отсель по-хорошему, пока я те щас веником-то вот… Не зли меня!
* * *
– То-оськ! Ты кудай-та лыжи навострила? – вынимая изо рта шпильки, недовольно спросила Евдоха, жгутом закручивая жидкие волосы. На бычьей шее причёска её выглядела жалкой кукишкой. Тётка воткнула гребёнку, уставилась на дочь. Та отошла от зеркала, потупилась.
– Да с Надькой хотела… у неё концерт сёдня…
Мать всплеснула руками:
– «Концерт»! У тебя вон… дома свой концерт: работы полно! Прижми, давай, задницу и делом займись. Никуда твоя певица со своим концертом не убежит. Лучше вон барахлишко состирни. А то у меня чё-то опять поясницу схватило – пойду прилягу маленько…
Дочь вышла с бельём на кухню. Она жалела мать, ей не перечила. У плиты кашеварила соседка-Груша. Она то и дело подтягивала на лоб нечёсаный парик, с которым выглядела свирепым чучелом.
– Тось, чё, опять постирушки?
– Мне нетрудно, мама болеет.
Тётка Груня зыркнула на молодуху: «Ну и квашня-а… слова за себя сказать не может!» Она оставила поварёшку, сунулась в Тосину дверь.
– Евдоха! – громко позвала Груша. Не ожидая ответа, решительно зашла в комнату, – фу, накурено-то… хоть коромысло вешай! Эй, Павловна! Форточку открой! – Гостья, подбоченясь, встала у порога. – Слышь, чё говорю? Ты зачем это Тоську при себе держишь, а? Девке самое время погулять, а у ней одно гулянье: дом – работа, – кипятилась Груня, – с тобой-то сидючи, она ить никогда и замуж не выйдет. Да и настирается ещё, поди, успеет!
– Ага, успеет… взамужем-то на кулак соплей намотать! – появилась с папиросой Тосина мать из дальней комнатушки. Комната, вообще-то, была одна, но хозяйка отгородила ширмой угол за печкой. Получилось две. Тося жила с вдовой матерью – Евдохой Павловной. После школы об институте и помышлять боялась и сменно работала в артельной швейке, что ютится за забором их барака-курятника. Евдоха тоже сменно дежурила в артельном общежитии. Она была здоровенной тёткой с рябым лицом, на котором словно чёрт горох молотил, с широким мясистым носом и с реденькими взъерошенными волосами, которые придавали ей грозный вид. «Сама – за мужика, сама и за бабу», – говаривала она. Но за язвительность и злорадство соседи прозвали её Пёрдей. И сейчас она, роняя пепел и раздражённо поплевав на сигарету, добавила вполголоса: – А ты, подруга, не лезь не в своё дело, понятно? Без тебя как-нибудь разберуся!
