Читать онлайн Юрий Колонтаевский - Люди как реки

Тишина первого сентябрьского утра раскололась в спальне Вересовых суматошным скрежетом старого будильника.

Юрий Андреевич шевельнулся было, но затих, лишь рука неуверенно потянулась к надрывающейся жестянке, заученно-ловко нащупала рычажок, уняла настырный, ускользающий из-под пальцев молоточек. Вернулась тишина, уже непригодная для сна. Он открыл глаза.

В спальне полумрак – на ночь тяжелые шторы плотно задернуты, и все же плоский лучик невысокого еще солнца сочится в комнату, яркой отвесной полоской высвечивая стену и, ломаясь у плинтуса, иссякает на янтарном паркете пола.

«Утро доброе, – подумал Юрий Андреевич, вспомнив, что накануне было пасмурно, то и дело срывался дождь, а к ночи и вовсе полил. – Значит, дождь, излившись, перестал ночью, земля омыта, свежо… Встретить бы такое утро в лесу…»

«О лесе не мечтай, – возразил он себе, отходя ото сна. – Уж если за долгое лето не пришлось побывать в лесу, теперь и вовсе рассчитывать не на что. Вольная жизнь без будильника отошла – два месяца отпуска пролетели как один день… Впереди бесконечные десять месяцев бега с короткими передышками – воскресеньями. Покатился третий учебный год, я так ждал его».

«Удивительно, но чем больше у нас времени, – продолжал он думать, – тем меньше мы ценим его и тем быстрее оно уходит. Нам невдомек, что вместе с ним уходит жизнь. Вот и теперь я лежу, не сплю, не бодрствую, мне бы подняться, помахать руками, поприседать, чтобы скорее забегала кровь, застоявшаяся за ночь. Однако же мне не встается. И не по лени, нет, и не потому, что не выспался, тоже нет. Мне оттого не встается, что все еще длится мир в душе, а как же мне хочется мира…»

Он катнул голову по подушке влево и встретился с настороженным взглядом жены. Удивился мирному выражению ее лица – непривычно.

«Она со сна такая – расслабленная, – думал Юрий Андреевич, и нежность с готовностью шевельнулась в нем, пресекла дыхание. – Как же хорошо было бы, если бы у нее всегда было такое лицо – умиротворенное…»

– Привет, – сказала Лариса с задорным вызовом, как говорила, когда была в добром расположении духа, и улыбнулась.

– Привет, – ответил он в тон ей и тотчас же вспомнил, что накануне они повздорили. Не вспомнить было, из-за чего, но шум был порядочный…

– Как спалось? – спросила она все еще дружелюбно.

– Отлично, – ответил он уж и вовсе весело, опасаясь спугнуть ее хорошее настроение. – А ты как спала?

– Как всегда, замечательно.

И уже другое лицо перед ним, другие глаза и другая улыбка – немирные.

«Проснулась, – подумал Юрий Андреевич уныло, – и немедленно перебросила мостик из вечера в утро – вспомнила. Теперь примется жить энергично, решительно».

И стоило так подумать, как с готовностью, к которой никак не привыкнуть, тронулось в нем раздражение.

– Что же не встаешь? – спросила Лариса.

– Я совсем не хочу вставать.

– И ты самый несчастный человек на свете, – подхватила она с недобрым смешком, задираясь.

– Этого я не говорил, – сдержанно возразил он.

– Но подумал, – сказала она и прислушалась – звонкий утренний голосок Алены донесся из соседней комнаты.

– Мама!

Лариса сорвалась с постели, босиком побежала к двери.

«Что же такое сталось с нею, – думал Юрий Андреевич, продолжая лежать, – что сталось с нами? И чем объяснить преграду, вдруг разделившую без надежды – ни обойти, ни разрушить. Не потому ли как избавления ждешь, что жизнь твоя, однажды опомнившись, по собственной воле откатится вспять – к неозабоченному счастливому времени первой близости, в золотой век, когда все еще только начинало быть…».

«Чепуха! – с горячностью возразил Юрий Андреевич самому себе. – В нас годами зрело взаимное раздражение – крепло. Мы копили его по крохам, как копят добро».

«Все же лучше остановись, – приказал он себе, – подумай. Смирись с тем, что твоя жизнь давно миновала состояние равновесия. Отыщи причину, постарайся устранить ее. Тогда, возможно, вернется покой, и сон перестанет быть последним прибежищем… Иначе сколько ты так протянешь?»

Он сел в кровати, спустил ноги на пол, холод паркета взбодрил.

«Чтобы быть счастливым, пойми, отчего ты несчастлив, – холодно, отвлеченно объяснил он себе. – И все, что делает тебя несчастным, отсеки как ненужное. Будет больно, ты от боли закорчишься, хотя внешне останешься невозмутим, ты умеешь держать себя в руках. Но помни, что это сечение коснется не только тебя, оно заденет других людей, оно заденет Алену – это главное, чего боишься ты».

Он одевался неспешно, времени было достаточно – даже хватит на чашку чая. Но прежде нужно к Алене.

Вышел в коридор, задержался у двери в комнату дочери, прислушался.

– Поспи еще немножко, – слышал он ласковый птичий голосок Ларисы, каким говорила она по утрам с Аленой. – Еще рано вставать, вот и глазки спят…

– И не спят глазки, проснулись, – терпеливо убеждала Алена глуховатым со сна голосом. – Ножки тоже проснулись, вот смотри, и ручки… Я в садик хочу. И так всю дорогу опаздываю.

– Тогда одевайся, – разрешила Лариса, – да побыстрее.

Юрий Андреевич приотворил дверь.

– Папа! – крикнула Алена, вскочила в кровати, ухватившись за спинку, запрыгала, засмеялась. – Ты мне как раз и нужен. Заходи, будешь ранним гостем…

Позавтракать Юрий Андреевич не успел – провозился с Аленой, помог умыться, натянуть колготки и платье. Вышел из дома, когда лишь удача могла спасти – придет трамвай вовремя, успеет, не придет – опоздает в первый же день учебного года.

«Лучше бы сразу пошел пешком, – думал он, озирая все прибывающую утреннюю толпу, – ведь недалеко, каких-то пятнадцать минут скорого шага. Нет, подавай тебе непременно транспорт. Ох уж эта расслабляющая привычка полусонных городских жителей: сэкономишь минуту-другую и радуешься, как дитя подарку».

Но трамвая все не было. Иные, не выдержав, потянулись на Большой проспект к другому транспорту, иные же, обосновавшись прочно, продолжали с привычным терпением ждать. Юрий Андреевич тоже решил дожидаться, и будь что будет.

Однако народ все более подавался в сторону – и закаленным отказывало терпение. Он уже проигрывал в уме окольный долгий маршрут движения к цели, но не успел. Старенький голубой «Запорожец» резко затормозил у ног, притершись к поребрику. Щелкнув замком, широко распахнулась дверца, из машины донесся знакомый голос Раскатова, сопровождаемый хриплым невеселым смешком:

– Непорядок, товарищ Вересов, так и опоздать недолго. Давай, падай в темпе! А то нагрянут славные стражи порядка, потом доказывай, что не верблюд.

Скрючившись в три погибели, Юрий Андреевич протиснулся внутрь, в непосильную тесноту, захлопнул за собою дверцу. Мотор натужно зачастил, машина ходко взяла с места.

– Лихач, – только и успел он выговорить, инерцией вдавленный в упругое, подавшееся назад кресло.

– А мы такие, – уж и вовсе невесело рассмеялся Раскатов. – Ближнего выручать – это же нынче первая заповедь, – продолжал он плотным голосом, в котором угадывалась сдерживаемая мощь, и вдруг пожаловался брюзгливо: – Однако ближние в знак благодарности ни мычат, ни телятся…

– Спасибо за выручку, – сказал Юрий Андреевич и подумал, что, пожалуй, лучше бы теперь стоять и стоять на остановке.

– А вот и благодарность – нате вам! – задумчиво произнес Раскатов. – Однако этой материей сыт не будешь.

– Видно, не я один сегодня плохо позавтракал, – попробовал пошутить Юрий Андреевич, но слова его повисли без ответа.

Раскатов молчал, напряженно вглядываясь вперед. Дорога была свободна, но он словно подозревал препятствия и изо всех сил крутил баранку, помогая себе корпусом. Машину бросало из стороны в сторону, что-то скрежетало внизу, ударяло в днище. Неожиданно Раскатов сбросил газ и откинулся в кресле. Машина побежала ровно.

– Слышал новости? – спросил он, едва разжимая губы. – Григорьев заявил об уходе. На этот раз официально.

– Такие заявления он делал дважды только на моей памяти, – сказал Юрий Андреевич. – Уверен, еще передумает…

– Теперь не передумает, – нетерпеливо перебил Раскатов.

– Откуда ты знаешь?

– Сорока на хвосте принесла. Не назвалась…

– И на его место? – спросил Юрий Андреевич и, не дождавшись ответа, продолжал, рассуждая: – Отыщется кто-нибудь подходящий или пришлют со стороны. Скорее всего. А как хорошо было бы, если бы свой человек, привычный, знающий ситуацию…

Он коротко глянул на Раскатова и сообразил по его напрягшемуся потускневшему лицу, что именно такой поворот Раскатову интересен.

«Невозможно представить, – подумал Юрий Андреевич, – что Раскатов захочет стать директором. Слишком не вяжется это желание, если оно на самом деле есть, с его презрительным отношением ко всякой власти. Неужели аппетит приходит во время еды?»

– Ты уж прости меня, Виктор Павлович, если что не так скажу. Только я понимаю, что ты тоже не отказался бы вместо Григорьева. – Лицо Раскатова, видимое в профиль, поскучнело. – Вообще-то мне все равно, кто будет директором. Но… помнится, ты рассуждал, будто в основании всякой власти обязательно унижение подданных, то есть, если попросту, зло, несвобода… А теперь?.. Что изменилось, Раскатов?

– По-нят-но, – по слогам произнес Раскатов, отрезая в несколько четких приемов все хорошее, что было меж ними. – Я действительно говорил нечто подобное, я и теперь так думаю. Но, пойми, приходит момент, когда общую тяжесть нужно просто взвалить на себя и, долго не рассуждая, элементарно тащить… – Он помолчал, и когда заговорил вновь, в его голосе объявилась та неслыханная убежденность и терпение прирожденного учителя, которым давно завидовал Вересов и которые безотказно действовали на самых безнадежных запущенных воспитанников. – Так нельзя, Юра, – все равно. Нужно все же чего-то хотеть. И прежде всего, чтобы в твоем доме установился порядок. Училище на серьезном спаде, с этим ты спорить не станешь, впереди единственная возможность: тяжкий подъем в гору. Причем приступать к нему нужно немедленно, чтобы не было поздно. Или непонятно излагаю?

– Знакомые слова, – отмахнулся Юрий Андреевич, заводясь. – Я слышу их часто и не только от тебя. Заговори с любым человеком, идущим навстречу или с последним алкашом у пивного ларька, не просыхающим никогда, услышишь то же. Разве не так членораздельно и другими словами. Причем, что уж и вовсе удивительно, произнесены они будут точно с той же интонацией, с которой произносишь их ты, – сдержанной, по-мужски скупой, с расчетом на понимание. Слышишь и начинаешь подозревать, что за душой у этих умудренных жизнью мужиков бездна прекрасных мыслей, что они, дай им волю, способны горы своротить. А я, наивный, слушаю вас и не верю. Ведь если каждый знает, как быть и что делать, отчего не делает? Отчего невозможное, на ваш взгляд, положение длится? Что вам мешает? Я два года в училище, а все наши разговоры неизменно сводятся к счастливым временам: было так, было этак, теперь не то… Но раз было, спрашиваю я себя, куда девалось? А если девалось, то по чьему злому умыслу? Не само же собой превратилось в дым, который унесло ветром?

– Куда девалось, спрашиваешь? Да размотали по мелочам. Кстати, уже на твоей памяти. Вдруг ударились в амбиции: или по-нашему, или никак. Не сошлись во мнениях о перечне специальностей, которые было предписано пересмотреть в соответствии с последними веяниями. В итоге испортили отношения с директором базового завода и проворонили щедрый источник благ – шефскую помощь, на которой держалось училище долгие годы. А это новое оборудование, летний ремонт помещений, отличный лагерь для младших мальчишек после первого года учебы. И всего-то готовили для него в год по пятнадцать сборщиков, токарей и сварщиков. Объяснили, что токари нам не по душе, от них много шуму, грязи, стружек, а уж о сварщиках и не заикайся – профессия допотопная, кто-то чрезмерно умный даже сказанул: отмирающая… Прянули на передовые позиции – в энтузиасты. Взялись готовить аж самих вычислителей, подумать только, слово-то какое мудреное, на самом же деле живых роботов при расчетных узлах в магазинах, которых все еще нет в природе. Подумать только – высокоинтеллектуальный труд. Наверху одобрили – такие же верхогляды. Набрали девчонок – по конкурсу, не как-нибудь, мозги запудрили – специальность, мол, сверхмодная. А где методика, где учебная техника, преподаватели, наконец? В результате недобрали монтажниц с десятилеткой, а это второй базовый завод, не менее важный, чем первый. Теперь все норовят в вычислители – повальное бедствие. Прежде мы как набор делали? Открывали училище в девять утра, а к двенадцати группы были укомплектованы. Причем родители в большинстве знали, какому мастеру производственного обучения поручают свое чадо. Теперь рыщем по школам, упрашиваем, сулим блага… Я счастливые времена очень даже видывал. Тогда ребят учили, а не выколачивали с их помощью приработок мастерам, премии начальству. Короче, я хочу жить, мне же твердят: прозябай. И тебе, между прочим, тоже, хотя ты делаешь вид, будто не понимаешь. Вот и вся разница между нами: то, что для меня копошение под уклон, для тебя сносная жизнь, которую только бы подправить чуточку и сойдет.