К концу осени Валентине Ивановне пришел вызов (в военное время перемещение по стране разрешалось только по вызову) из недавно освобожденной от оккупации Смоленской области от деда Василя. Он, считая, что внук его достаточно натерпелся за время войны от голода и лишений, звал их к себе, чтобы как следует отъесться и отдохнуть, как писал дед в своем письме. Потеряв в войну двух сынов, дед хотел видеть единственного внука рядом с собой. Были, правда, и другие внуки, но они были от дочерей и носили другие фамилии, а потому не считались наследниками.
Валентина Ивановна собралась быстро и с котомками и Игорьком отправилась на вокзал. Вокзал был небольшой, набитый отъезжающими до отказа. Там было душно и основательно накурено. Поезд ожидался не скоро, и Игорек большее время болтался по путям и возле вокзала, заходя туда только погреться, если ему становилось холодно. Было очень интересно смотреть на рельсы, шпалы, стрелки, еле видный вдали семафор, на разноцветные огоньки фонарей в темное время, в которые были вставлены маленькие керосиновые лампы. Раньше Игорек ничего подобного не видел. Изредка мимо проносились с грохотом воинские эшелоны с танками пушками и солдатами. Особенно запомнился на всю жизнь один. Все, кто на нем ехал, и в теплушках, и на открытых платформах, и мужчины, и женщины в форме пели “Катюшу”. Да так громко, что песня перекрывала грохот колес. Да так слаженно, будто это пели артисты, все – как один. В этом было нечто необычное, нечто, можно сказать, мистическое. Люди ехали на фронт, может быть, на смерть, объединенные одними и теми же общими мыслями, связанными в одно целое, как их песня. Находящиеся на станции люди долго еще стояли молча, пораженные увиденным.
Возвращаясь с очередной прогулки, подходя к вокзалу, Игорек заметил какое-то волнение вокруг. Из вокзала вынесли тело какого-то человека и подняли на машину. Игорек прислушался к тому, что говорили вокруг: “Один человек, видимо очень голодный, стянул у кого-то целую буханку хлеба и тут же на месте съел всю. Этого ему после перенесенного голода делать было нельзя категорически. Это был эвакуированный из блокадного Ленинграда. Он умер от заворота кишок”. Игорек поспешил внутрь вокзала к матери. Валентина Ивановна сидела и плакала. Игорек ничего не стал спрашивать – так она плакала после писем из Ленинграда.
Поезд пришел ночью. У вагонов собралось очень много народа с мешками, чемоданами и разными хотулями. Игорек подумал: “Неужели все они со своими вещами поместятся в поезде?”. Валентина Ивановна стояла в растерянности – шансов было мало. И тут она заметила, что недалеко у одного из вагонов никого не было, и бросилась туда. В тамбуре было пусто, но нижняя ступенька вагона была выше головы Игорька, а тут еще и хотули. Слава богу, с помощью проходящего мимо железнодорожника кое-как удалось все же попасть в тамбур, и поезд сразу тронулся. Вдруг из вагона вышла проводница и стала кричать и выталкивать с площадки тамбура ничего не понимающую, уцепившуюся за поручни Валентину Ивановну. Из слов проводницы следовало, что этот вагон офицерский и что ее отдадут под трибунал за то, что она пропустила людей в тамбур. Неизвестно, чем бы кончилось все, если бы из вагона не вышел офицер с золотыми погонами, который уговорил проводницу разрешить проезд женщины с маленьким ребенком до следующей остановки и пригласил их в вагон. Внутри было тепло и тихо после шума и гама на платформе; на полу во всю длину вагона была постелена ковровая дорожка; отсеки общего вагона отделялись тяжелыми бордовыми занавесями от созданного таким образом коридора. В вагоне зависал легкий синеватый туман от накуренного, запах которого Игорьку понравился. Это был какой-то необыкновенный, совсем другой мир.
