– Что с моей дочерью, ты гадкая мегера! – громко прорычала я ей в спину.
Но эта зараза так и не ответила. Скрылась во мраке.
Разве можно быть настолько бессердечными существами?
Не аббатство, а какое-то тёмное сборище нечисти.
Присев опять на кучу тёплой соломы, я посмотрела на засохшую горбушку серого хлеба. Есть совсем не хотелось, несмотря на то, что я не ела с самого своего попадания сюда. Конечно, не считая того крохотного кусочка ароматного шоколада. Потому я только попила воды из крынки и, поставив ее на каменный пол, положила хлеб на нее.
Уже совсем стемнело. Но, слава Богу, ночь была ясная, и все было хорошо видно.
Снова прикорнула на ворохе соломы и задремала.
– Мамочка, ты здесь? – вдруг в тишине раздался детский знакомый голосок.
Я резко поднялась с соломы и приникла к оконцу с решеткой. Элиза, присев на корточки, заглядывала внутрь моей темницы. Моя камера находилась ниже уровня земли.
– Детка, ты пришла ко мне, – выдохнула я радостно, обхватив сверху её маленькие ладошки, которые держались за железные прутья.
Мое сердце наполнилось радостью. Хоть кто-то в этом жестоком мире любил меня, и я была кому-то нужна.
– Моя бедная мамочка, – пролепетала жалостливо Элиза и попыталась поцеловать меня в щеку, но прутья решетки не дали ей этого сделать. – Монахини выгнали меня из аббатства. Сказали, что я дочь демона.
– Вот злобные мегеры, – процедила я.
Ну разве можно быть такими чудовищами? Выгнать маленького ребенка, можно сказать, на голодную смерть, да ещё и наговорить гадостей.
– Ты не слушай их, Элиза. Твой отец был добрым, достойным человеком. Никаким не демоном. Поняла меня?
Конечно, я врала. Я даже не знала, от кого родила. Воспоминания Мари мне не передались. Но надо было как-то утешить несчастного ребенка.
– Да, мамочка, я поняла. Я ждала ночи, чтобы пробраться сюда.
– Ох, Элиза, наверное, это опасно. Монахини разозлятся, если увидят тебя.
– Они все дрыхнут, мамочка. Никого здесь нет, – помотал головой ребенок. – Скажи, тебя правда сожгут?
– Не знаю, детка, – ответила я уклончиво. Не хотела совсем пугать ее. – Но всё может случиться.
– Я не смогу без тебя, мамочка, – захныкала она.
И по ее лицу потекли слезы. Я поджала губы и почувствовала, что сама на нервах от всего происходящего.
– Элиза, не надо, не плачь, всё будет хорошо, – лепетала я, гладя ее по щечке пальцами, вытирая её слёзки. – А то я сейчас тоже заплачу, и так тошно.
– Прости, мамочка, но я не хочу, чтобы ты умирала.
Я нахмурилась. Я и сама едва сдерживала рыдания. Но держалась, не хотела показать ребенку, что страдаю. Ведь если она видит меня в последний раз, пусть запомнит меня неунывающей и спокойной. А не нервной плачущей истеричкой.
– Ты голодна? – спросила я и тут же взяла свою черствую горбушку с крынки и протянула девочке. – Вот, возьми.
– Спасибо, – сказала она, беря хлеб. – А я тебе ничего не оставила, мамочка. Я съела твою булочку еще днем.
– Не страшно, Элиза, – улыбнулась я. Видя, что она перестала плакать, спросила: – Дочка, а у нас есть ещё кто-то из родни? Там: тёти или дяди какие? Дальние родственники может быть?
– Нет. Ты одна у меня, мамочка.
– Блин, ну что за непруха, – пробормотала я. – Даже некуда пристроить малышку.
Реально, Высшие Силы выбрали для несчастной Мари самую жуткую судьбу, которую можно было только придумать.
Я вздохнула. Но, конечно же, я знала, что свою судьбу в этом воплощении выбирает сама душа. Она сама решает, где и как ей жить и через какие испытания пройти. Так что винить было некого.
