Невидимка-испытатель устремил всё внимание к повести, и хотя время клонилось к полуночи, он решил остаться в погребе.
Сорокалетняя прелестница роскошно сидела на богатом диване, придумав всю возможность увеличить свою красоту; глянцеватые, одутловатые щёки её лоснились от белил и румян, как живопись, или тонкая штукатурка; толстые, короткие руки, украшенные браслетами, составляли симметрию туловищу; одна рука поддерживала голову, приросшую к плечам, расстоянием от них не более вершка – другая покоилась на толстом колене; рыжие волосы посредством черной помады скрывали частицу седых и локонами падали на огромную грудь. Чёрная лента, охватив шею, невольно их возвышала и препятствовала всей тягости спуститься; прекрасное спальное платье невольно обращало внимание к алебастровой статуе, опрысканной духами. Две восковые свечи слабо освещали комнату и обманчивым светом скрывали безобразие хозяйки.
При моем появлении она подняла голову, улыбка показалась на толстых губах.
– Как исполнителен г-н художник! В эту минуту ударило девять часов и он явился; это похвально – в вашем возрасте точность составляешь достоинство.
– Милостивая государыня! Исполнять приказания, есть обязанность художников: она необходима к нашему содержанию, и служит дальнейшим планам.
– Так вы спешили только за деньгами? – подхватила она с заметным неудовольствием.
– Напротив, сударыня, я и не думал о них: приказание такой особы для меня закон – я спешил повиноваться ему, и забыл про незначительную сумму.
– Но я, сударь, не забыла, что должна. Вот ваши деньги!
Взяв сверток, я отвесил низкий академический поклон, в намерении удалиться.
– Куда ж вы? Такая поспешность не согласна учтивости и сделанному вами приветствию. Правда, питомцы Рубенсов немного застенчивы, и дают более свободы кисти, нежели словам… Садитесь… поговорим о рисовальном искусстве. Куда же вы так далеко запрятались? Садитесь ближе. Диван обширен.
Ради Саши надо было повиноваться; и я сел возле неуклюжей женщины.
– Как давно вы учитесь рисовать? – спросила она, подвигаясь ко мне ближе.
– Три года, сударыня.
– Велики ли ваши успехи?
– Весьма ограниченны; по прилежностью и терпением я надеюсь достигнуть желаемой цели.
– Похвально, сударь! Весьма похвально: труд, надежда и терпение, всегда производит обильные плоды, венчают художника. Вот и видно живописца – дайте руку… Вся в краске, – она с улыбкой пожала мои пальцы столь нежно, что я чуть не закричал и не проговорился, что с роду не брал в руки кисти, кроме карандаша, и то один раз в неделю.
– Как вас зовут, миленький Рафаэль? – И в ожидании ответа, тяжелую свою руку она положила мне на плечо; как пудовая гиря, заставила меня приклониться к ней.
Скрывая своё настоящее имя, я назвался приобретенным в училище прозвищем Антоний.
– Антоний! Прекрасное имя! Я всегда находила в нем прелесть. Это, конечно, было предчувствие, что один плутишка станет называться Антонием. Но ты потупляешь глаза? Чему это приписать?
Я молчал.
– Скажи мне, Антоний, откровенно. Ты молод, прекрасен, – неужели ты ещё не любил?
– Нет, сударыня, – отвечал я с видом невинности.
– Но ты рисуешь картины, выражаешь страсти, видишь мужчин и женщин…
– Я только списываю копии и не думаю о точном расположении сюжета.
– А если тебя встретит оригинал? Если женщина смотрит на тебя страстно, ищет в глазах твоих взаимности, жмёт твои руки и скажет тебе: «Милый Антоний! Я люблю тебя…», – что сделаешь ты в таком случае?
