– Прям заслушался!.. Это кто ж такой рОман тиснул?
Он так и сказал: не роман, а рОман. А потом поправился:
– Кто сочинил-то?
– Пушкин…
– А правду говорят, что Пушкин нашим… ромом был? Из цыган? И кочевал вместе с нашими?..
– Не знаю… Здесь написано, – я ткнул пальцем в книгу, – что его прадедом вроде бы негр был…
– Ну ты еще скажи, что Исус Христос был евреем!
– Да? – удивился я.
Ефрем был не простым цыганом. Говорили, что он «король», главный в цыганском таборе. Табор стоял за кладбищем, мама строго-настрого запретила даже подходить к нему. Но два раза в день весь табор проходил под нашими окнами. Женщины в пестрых платьях тащили на руках чумазых малышей, дети постарше цеплялись за их юбки. Старухи визгливо покрикивали на подростков… Вечером они возвращались, еле волоча ноги, с узлами и кошелками, набитыми старьем. – Наворовали!.. – шипела им вслед тетка Рейзл.
– Ну, так что, казаки! Продаем корову? – Ефрем давно приставал к нам. – Совсем старая корова, скоро доиться перестанет… А я хорошие гельд дам!
– Она наша, что ли! – повторил я в который раз.
– Ваша, не ваша, какое дело… Скажете – украли… Или сама сбежала, на волю захотелось. Как цыгану…
– Гей ин дрерд! – решительно отвернулся Сюня. – Мишугене копф!
– Не мил я вам!.. А я ведь со всей душой!.. – И он пошел, пошел по дорожке перебирать сапогами:
– Ой, мама, мама, мама!
Спешу сказать скорее:
Любила я цыгана,
Теперь люблю еврея…
– Это ж надо! Маньку продать! Будто она наша!.. Да и была бы наша… Иди сюда, Манюнька! Никто тебя не продаст, никаким королям цыганским!..
В кустах шуршала Манька. Слышно было, как она трясет прутья, вытягивая сквозь них пучки травы. Траву между могилами она давно объела… «Надо бы перейти на другую сторону…» – лениво думал я.
Но тут Манька сама вышла на дорожку. Не переставая жевать, она навострила уши в сторону улицы.
– Играют! – сказал Сюня. Теперь и я услышал в дальнем конце Партизанской глухие удары барабана. – Пошли!
А что мне оставалось делать?
– Манька! – скомандовал я, доставая веревку. Корова послушно подставила шею. Пока я завязывал просторную петлю, она подняла хвост и пустила могучую струю. «Знает, зараза, что на похоронах за это накостылять могут… Но зачем ссать прямо мне на ноги?».
Мы вывели Маньку из кладбищенских ворот и увидели едущий прямо на нас катафалк. Его волокли грустные клячи в черных попонах, а бородатый кучер уже издали грозил нам кнутом.
– Смирно! – скомандовал Сюня. Он вытянулся в струнку, приложил ладонь к виску и запел похоронный марш:
– Умер наш дядя, как жалко нам его,
Умер, в наследство не оставил ничего…
– Ну! – качнул он в мою сторону плечом. И я подхватил припев:
– Тетя так рыдала,
Когда она узнала,
Что дядя в наследство
Не оставил ничего!..
– Ну! – еще раз подтолкнул меня Сюня. Я немного отпустил веревку, и Манька зашагала резвей, оттирая набежавших нищих, пока не задышала в затылки провожающих.
Те недовольно зашикали, Но катафалк уже остановился у свежевыкопанной могилы. Извозчик вытащил табуретки, и могильщики помогли ему переставить гроб. Открыли крышку, и тут же, как из-под земли, вырос поп с коптящим горшочком на цепи. Мне было интересно увидеть лицо покойницы, я отдал веревку Сюне и протиснулся к гробу. Старушка оказалась худой и морщинистой, в руках она держала свечу, и дым от поповского горшочка клубился вокруг острого носа. «Вот бы чихнула! – подумал я. – И все бы заорали: будьте здоровы!»…
