Он положил в рот кусочек лука и прожевал.
– Никто не поверит, если я скажу, что за год, не закусывая, прикончил несколько сотен бутылок сочжу. Думаю, я сделал это из чистого упрямства и упёртости. Вся моя жизнь как дешёвая рисовая брага, я крепко привязан только к алкоголю. Да, я привязан к нему. Но ты не ругайся. Я жив благодаря спиртному. Конечно, это позорное прозябание, но всё же… Если бы все на свете жили идеально, на кой чёрт сдалась бы нам религия?
Чисан взглянул на меня и снова поцокал языком.
– Что, нам нельзя есть запретные травы? Якобы для монаха-аскета они должны быть табу, потому что в них – источник мужской силы? Не смеши! Если уж лук с чесноком возбуждают влечение, что же тогда говорить о говяжьих рёбрах, о мясе и рыбе, которые продаются на каждом углу? Не надо совершать глупости: висеть на одной ветке и видеть перед собой единственное дерево, не замечая леса. Если задуматься об основной цели и смысле заветов Будды, станет ясно, что это просто нормы поведения. Эти заповеди – склонность сердца, возникающая ещё до какого-либо действия. Чего я только сегодня не наговорил! Пропащая моя душа – вот и разглагольствую о еде… О, Владыка Всевидящий!
Настоятель в Дхарма-центре был крупный упитанный монах лет сорока. Он выложил перед нами тетрадь с надписью: «Книга регистрации постояльцев». Мы заполнили нужные графы.
– Будьте добры, ваши монашеские удостоверения, – сказал он с улыбкой бывалого хозяина мотеля.
Вспомнив дневной инцидент, я не выдержал:
– С каких это пор в буддийской общине такие порядки?
– Распоряжение свыше – ничего не поделаешь… Мне и самому это до смерти надоело.
Я готов был разрыдаться. С каких пор – в самом деле, с каких? – буддийский мир сделался таким чёрствым и жестоким? Неужели сердечное, тёплое сострадание вовсе исчезло из монашеской общины, и теперь это мир, где один буддист требует у другого документы, как полицейский на допросе? Наша монашеская семья, в которой между братией было больше любви, чем между кровными родственниками, просто потому, что у всех бритые головы и одинаковые робы, – с каких пор она стала такой?
Но спорить было бесполезно: как сказал настоятель, это распоряжение свыше. Я достал удостоверение.
– И ваше тоже, прошу, – настоятель взглянул на Чисана.
Тот вдруг задрал до плеча рукав и сунул ему под нос руку с чётким, как клеймо, следом ожога от фитиля, оставшегося с церемонии посвящения.
– Вот моё удостоверение. Моё вечное монашеское удостоверение. Нет нужны беспокоиться об утере или подделке.
Настоятель, неловко засмеявшись, махнул рукой.
– Да что вы, дело не в том, что я вам не доверяю. Просто последнее время появилось много самозванцев. На днях останавливался один: не получил от нас денег на дорогу – так магнитофон унёс. Я вот что хочу сказать…
Некоторое время настоятель продолжал смаковать эту тему, ругая странствующих монахов: мол, монашеское дело – сидеть на месте и практиковать, чего они мотаются? При этом его лицо выражало нескрываемое сожаление о пропавшем магнитофоне.
В комнате для гостей было неуютно и зябко. На полу в беспорядке валялись старые грязные одеяла и деревянные подушки; бумажные вставки в дверях были разодраны, сквозь щели задувал холодный ветер.
– Самое идеальное общество – то, где не требуется никаких документов и удостоверений, а всё можно подтвердить собственным телом, разве не так?
Чисан то и дело ворочался – похоже, никак не мог заснуть. Мне тоже не спалось.
