А ощущение сверхсебясамого, ежели это можно все соединить в одно слово, пришло ему после того, как – так уж само собой случилось – тот спортивный клуб, который он создал, неожиданно превратился в сборище «качков», тех самых шеястых парней, которые могли заломить быка. Сперва они гоняли дурь, тузя друг друга, потом однажды вдруг нашли себе иное применение.
И опять же помог случай.
Эрик до сих пор помнит этого сухопарого, о двух вздернутых бровин, старичка, который чуть ли не с порога спросил:
– Набокова не читал?
Булдаков на всякий случай ощерился, чтобы нельзя было понять «да» или «нет» он скажет, и худыш неожиданно произнес:
– Я пью его прозу, как в зной родниковую воду, и горло перехватывают слезы.
Попробовал подвсхлипнуть и Эрик, понятия не имеющий, кто такой Набоков.
– А «Лолита» его что стоит! – продолжил старичок, и Булдаков вспомнил, что про «Лолиту» кто-то говорил. Это книга, где чувак признается, как развратил малолетку.
Они вышли в еще не одетый в листву парк, и старик сказал:
– Я вообще-то к тебе по делу.
– По какому? – осторожно спросил Эрик, думая, что и дальше треп пойдет о литературе.
Старичок перехватил проехавшего с детской горки на заднице, потом поднял к нему свое засивелое от усилия лицо.
– У тебя бугайки, по-моему, зря взбрыкивают.
Булдаков ненавидел иносказаний. Потому, глядя в оранжевую от ржавчины воду, скопившуюся в обрезке от бочки, уточнил:
– Не зря даже у стоязника ноздря.
– Выражусь точнее, – продолжил худыш. – Чем твои ребята, кроме пустолома друг друга, занимаются?
– Ну кто учится, – начал он загибать, – кто работает.
– А они должны служить! – вырвалось у старика.
– Ну некоторые пошли в армию…
– Темный ты человек, Булдаков, – вдруг произнес незнакомец, и Эрика озадачило, откуда тот узнал его фамилию.
Им навстречу продефилировала девица.
– Ух и краля! – сказал дед. – При ней и шмаровозом поработать не грех.
– Кем? – не понял Эрик.
– Сутенером, – перевел худыш.
Продолжая озираться, девушка уходила все дальше и дальше.
– Ты, наверно, думаешь, – продолжил незнакомец, – это она на тебя пялилась.
– А на кого же еще? – самодовольно вопросил Булдаков. – Не на вас же.
– Это почему же? У меня в глазах реянье над водой огней и звезд, что я могу показать не только отуманенный город, но и вспененную воду золотого пляжа.
Эрик искоса глянул на расхваставшегося старика и вдруг заметил у него на пальце толстенный перстень с печаткой.
– Сейчас, – тихо продолжил незнакомец, – когда в народе загуляли вольные деньги, все акценты сместились в сторону обладания ими. И теперь тот, кто побирался, по-казачьи говоря, копействовал, теперь вдруг зажирел и его потянуло на встречанье рассветов и провожанье закатов не на родном тихом Дону, а, скажем, на Средиземном или на Красном море. А у некоторых и в застой карман не был пустой, зато куда было деньги сбыть, где свою живучесть показать.
Откуда-то донеслись раскатисто-хрупотные звуки. По аллее парка заклубилась какая-то национальная свадьба.
– Видишь? – спросил старик. – Кто он раньше был? Позер и пройдоха. А теперь гляди, как прет с бантом на груди.
Лицо жениха Эрику тоже показалось знакомым.
– Кто это? – спросил он.
– Мир Тоймалов, базарком. Вишь, как в ширину пошел, – не обхватишь. А то в иголочное ушко пролезал.
– Извините, – заискивающе начал Булдаков, – но мы не познакомились.
– Это неважно! – ответил тот. – Как там у классика? Зови меня Максимом Максимычем. Здорово, правда?
