У их ног сел голубь. И заворковал с каким-то особенным приохом.
– Я в детстве, – продолжил Максим Максимыч, – своим товарищам клички давал: Димка Воплёжник, Тонька Визжуха. А ко мне вот это Максим Максимыч приклеилось.
– Так вот, вы говорили про ребят, – напомнил Булдаков.
– А я уже думал, что ты все понял.
И вдруг заговорил совсем о другом:
– Людей в тридцать третьем хоронили в ямы. И вот однажды утром пришли, а там живой копошится ребенок.
Эрик напряженно молчал.
– Это был я. А в землянках Сталинграда крысы есть не давали. Только чего-нибудь потянешь ко рту, они тут же вырвут.
Он еще больше привскинул всхолмленные волны своих бровей и продолжил:
– Сейчас молодежь искапризилась вся. Потому как в несменяемых рубахах не ходила. Голода не видела.
– Ну и слава богу, – вставил Эрик.
Но, казалось, Максим Максимыч его не слышал:
– И каждый пьян от ощущения собственной греховности. И вот когда изучишь этот преступный оптимизм, то восхитительно ясно поймешь: вы вам необходимы.
– Зачем? – простовато спросил Булдаков, как бы руша это лучезарное открытие старика.
– Агрессивнее вопросить прямо: «За каким чертом держать вас рядом с нами?» Но отвратительность ответа в том, что у нас опыт и тот блеск в глазах, которого вы еще не достигли. Бесполезная блажь думать, что кто-то лучше нас. Что прикосновение к миру прекрасного делает богаче и нравственная чистота объединяет. Все это тихая сладкая ложь. Если что-то держит клан – это страх и власть.
– А деньги? – поинтересовался Эрик.
– Это – шелушня! Она лежит повсюду. Надо только нагнуться и взять ее.
– Но как? – опять понаивничал Булдаков.
Если честно, его уже стал раздражать этот поувеченный жизнью старик, сучок на этой обветшалой земле, такой же сухой, как и его палка, полированностью сравнявшаяся с не очень высоким лбом. На нем уже перестали гармошиться морщины. Одна гладкота, которая одновременно подчеркивает удивление и вопрос.
И еще по краю лба, ближе к волосам, наметилась некая лиловизна. Она заползала в его чахлую шевелюру и хоть и не виделась там, но угадывалась потерявшим ярчелость чернильным пятном, которое кто-то пытался смыть с помощью слинялой седины.
– Как взять деньги? – тем временем переспросил Максим Максимыч. – Вокруг вас тьма разных фирм, магазинов, торговых палаток…
– Ну и что? – остановил его перечислительность Булдаков. – Мы уже пытались со многими говорить об охране. Но все отмахиваются.
– Отлично! Давайте возьмем ближайший от вас кооператив «Орикон». Что вы о нем знаете?
– Да ничего, – чуть подумав, произнес Булдаков.
– А зря! – назидательно-напорно начал Максим Максимыч. – Директорствует там некто Затевахин Виктор Изотович, в прошлом лепила.
– Кто? – вырвалось у Эрика.
– Фельдшер. На зоне мушки наводил.
– Какие мушки?
– Татуировку мастырил.
– А за что он туда попал?
– Во! – вскричал дед. – Это уже Папуа – Новая Гвинея! Вот тут-то его и подворухнуть, наколоть как фрайера. Мол, на зоне шланбоем был?
– А кем это? – полюбопытничал Булдаков.
– Водочным спекулянтом.
– Ну и что?
– И сюда, мол, пришел ха-ха ловить? Потому, считай, к тебе кичман домой приехал. Штрафной изолятор, значит.
– Ну и что он?
– Не захочет кипежа. И вот тут-то ты со своей ювелирной мордой. «В чем проблемы, сосед?» Тот увидит, что с тобой пару молотобойцев-убийц, сразу смикитит, кто фуфырь вздул.
С этого началось.
А через неделю кто-то разом три киоска сжег. Тут уже сами прибежали. Потом опять Максим Максимыч наведался.
