– А ты знаешь, – произнес, – я коренной камышанин!
– Да не может быть! – Гнездухин сбросил ногу лабуха и кинулся его обнимать. – Земляк, стало быть! Так вот я тебе как своему человеку говорю: «Езжай ко мне в Светлый Яр! Я такие тебе трубы куплю, что губы на них свести будет боязно. У меня, – Гнездухина явно несло, – все есть! И икра, и просто осетры в любом варианте, что балык, что ребра в сметане. А девки у нас!..
Они зашли в домишко, в котором жил Герка, и Кирилл Карпович продолжил:
– Особняк тебе построю! Вечный! В нем, ежели ты, не дай, конечно, Бог, похарчишься, музей твоего имени заделаем.
– Ну и брехун ты! – завосхищался Герка. – Думаешь, наш пред мне меньше обещал? А хоромы, вишь, из соломы?
– Но я не такой! Ежели на то пошло, в свой дом поселю! В председательский!
Он отник от смеющегося лабуха и спросил:
– Ну чего, земеля, будешь думать или сразу согласишься?
– Ты вот чего скажи, – неожиданно обратился к нему Герка, – сколь на своем веку девок перепортил?
– Ни одной! – заученно, как на бюро, ответил пред.
– Не может быть! Уж больно ты красочно врешь да завлекаешь, тут у любой ноги бы в раскорячку пошли. А тебе я хочу сказать честно и благородно: не могу я в те края объявляться.
– По какой же причине-то?
– Да по простой. Я, как пишут в казенных документах, злостный неплательщик алиментов. Потому я туда – хоп, а меня там – цоп! За задницу и выше! И не столько подую я у вас, сколько попляшу. А тут все думают, что я постоялец-нестоялец. А у меня, веришь, грех сказать, как к бабе прикоснусь, так она в брюхатость кидается.
– Ну и сколько у тебя жен-то было? – участливо поинтересовался Гнездухин.
– Шесть, – не стал, видно, врать лабух.
– И у всех приплодок?
– Конечно! Потому я тут, «во глубине сибирских руд», и томлю свою душу.
Повздыхал Кирилл Карпович, даже пару раз охнул. Уж больно с мечтой расставаться было неохота. Красиво хотел обставить свою жизнь, весело. И вот – на же тебе!
– А можа… – начал было он, потом осек себя сам. – Да чего об этом мечтать? Шестеро даже не трое.
– Кого шестеро? – спросил лабух.
– Ну детей.
– Каких там шестеро? У меня у одной – трое, у трех – по двое. И только у двух по одному. Целый детсад. Говорю, как попритулюсь, так – лабец в капкане!
Он порылся в какой-то линялой шкатулке и достал оттуда газетную вырезку.
– Оказывается, – произнес, – в многодетстве виновата не женщина, а мужчина.
И прочитал, что у одного крестьянина в прошлом веке от двух браков было восемьдесят три ребенка. У одной жены, которая почти что всякий раз приносила по четверне, от него зачалось шестьдесят девять детей.
– Вот, видимо, и я такой же, – с горечью заметил Герка. – Из той же породы. Бошка – в дрючок, а он – в сучок.
За бутылкой, которую лабух поставил на стол, погоревали оба. Герка, что приходится лытать от своего косого десятка, а Гнездухин, что сколь он их ни шмурыгал, ни у одной ничего не завязалось. И Клавдия тоже в яловости взбрыкивает.
Вспомнил про жену, и ревность стала под хрешками поигрывать. Уж не попался ли ей такой же ухватистый, как лабух, матерец, который в его отсутствие заделает какого-нибудь красавца и будет потом улыбаться ему вдогон, когда увидит его со своим выводком. Потому его печать – это когда на бумаге одна чистота остается.
И, видимо, эта мысль и подторопила Гнездухина скорее воротиться домой, оставив, как он считал, до поры, мысль об оркестре.
