Как-то один журналист пожаловался, что его преследуют безучастность и апатия. «Знаете, – сказал, – кажется, что из праздника ушла жизнь. И разрозненный мир предстает в чем-то зоологическом, и грустный комментарий ко всему происходящему уже не остановит ужас крови».
И Оутс тогда не сознался, что то же самое об Америке ощущает проще и грубее. Хотя социальная поверхность там, как океан в штиль. Только чуть бризует, поколышивая взор, который брошен на эту поверхность.
Хорошо познавшие прошлое, ведшие безюморные длинные беседы, не пышели антисоветской злобой, в положительном тоне ведя разговор обо всем, что касается России.
Но умонастроение, как правило, скрывает первичные порывы, и малодушный национализм теряет свой охранительный статус. И все, словно единственные наследники человечества, углубляются в глобальное мировидение, где Бог овеществил то, что должно на все века остаться дьявольской бездной.
Как правило энциклопедию зла открывает не иллюзия русского сознания, не формальная сторона сюжета, недостигшая торжества, а жестокое сладострастье, опьянение добром, когда стыд и добродетель рыдают в подмышках друг у друга.
И все станет на свое место только после того, когда одновременно всеми поймется, что только один Христос хотел принять муки от всех людей сразу, потому что понял, что человечество греховно, а природа мира настолько несовершенна, что иного пути нет, как побаловать всех одинаково искушенным знанием.
Оутс вдруг почувствовал, что в номере нечем дышать. Мысли и чувства, спрессовавшись, как бы составили мистерию мировой истории, а условный рай отодвинулся настолько, что дойти до него способен только тот, кто мог бы одновременно, презирая себя, идти противу всех, кто уже – раньше его – успел полюбить ложь.
И он, наскоро обрядившись во все пляжное, вышел из отеля.
И тут же ему встретился Дрю.
– А мне сказали, – протянул Николя обе руки Оутсу, – что ты еще не приехал.
Они полуобнялись.
Дрю как всякая провинциально претендующая на известность личность, кажется, где-то совсем близко держал молчаливую молитву. Словно призывал: «Тоскуйте, горюйте, радуйтесь молча». И у него всегда был особый сосредоточенный уголок души, в котором жила главная христианская заповедь: «Давая – получаешь, прощаешь – да прощен будешь».
Именно им, как он об этом ни раз говорил, был подсмотрен сам момент озарения. Когда словесные молитвы вдруг обрели материальный вид, а тело, как ненужный свидетель, осталось ко всему этому чуждым и каким-то чужим.
Это случилось у подножья Синая, где, кажется, даже в воздухе висит глубинный зов: «Приди, Господи».
Там же он пережил одно кофеечное происшествие. Познакомился с молодой женщиной, которая, сказала, принесла сюда суд над самой собой. Ей были ведомы только уставные молитвы. Она ни во что не хотела углубляться, потому что считала – не совсем знамое и есть та суть, которая нужна женщине. Она прочла все, что состряпали литературные кулинары последнего времени, восприняла Библию как памятник законности, но еще не могла постичь, что всякая уличенная в уличной настойчивости девка не являет собою диво. А необидная близость еще не повод для молчания.
Она созналась, что много лет бездетна и медицинское содействие не могло ей помочь в зачатье. Оттого и пришло это религиозное отчаянье.
Она сентиментально созналась, что еще не пробовала того, на что он упорно и настойчиво ее выводил.
