Женщина делилась только неудачами. Так ведут себя нищие по духовному образованию люди. Когда кажется, что во всех случаях нужна объединительная нагота.
И когда ей показалось, что, подъедая зрение, пришла какая-то болезнь, она, пытаясь проморгаться, вдруг упала, смертельно раненная сном.
Так к нему пришла практика властвования. Вернее, тут она получила жизненную реализацию. Он видел фиолетовые изъяны на ее груди, чем-то похожие на помары в тетради. И уже составлял пророчества.
Когда она проснулась, он ей сказал, что теперь разумно было бы скорее посетить своего мужа. Она преданно посмотрела ему в глаза и, как бы напомнив, что у нее исламский склад души, сказала, что не хотела бы возвращаться в своей обреченный дом.
Подошла проститутка. Она вся исскалилась, глядя на них.
– Она припадочная, – сказала, пихнув жестом еще не отошедшую от видений праведницу. – И ей не вернуться в мир удовольствий.
Препарируя случившееся, Дрю видел, что в душе у падшей свально лежал разный хлам.
– Покайся! – порекомендовал он ей. – Твоя жизнь как расколотый надвое орех. Съедобны обе половины. Надо только избавить их от скорлупы.
– Скучный рацион чувств, – сказала она, – мне не подходит. Я пережила наркотическое привыкание к удовольствиям. Как могут повлиять на меня другие аргументы? Ведь она, – проститутка кивнула на праведницу, – готова идти за тобой сквозь муаровые поля, чтобы обрести нечто, ей еще не ведомое. Для меня неведомого ничего нет. Потому, немудрено заметить, что моя отрада – самые близкие кущи.
Они пошли от него в разные стороны, и он не ощутил прилива одиночества, потому как понимал, что над обеими заимел власть, и стоило ему только мысленно дать команду…
Дрю не был тем психиатром, которого привлекали эксперименты. Он не признавал ничью правоту, равно как и не принимал крайне выгодные условия. Его раздражали термины точной науки. И не очень-то убеждал уровень сегодняшних знаний. И он считал, что жечь ископаемое топливо – это все равно что кремировать себя. И любил утверждать, что человек у власти – это несчастный, который просто не понимает, что над ним домоклствует и давлеет, потому как мания величия не дает честность и благородство присовокупить к тому, что уже изгложено ложью и подхалимством. Высокая проба как человека начинается тогда, когда освобождаешься от пут заочно любить свою добродетель, а способность менять взгляды не привносишь в заслугу своей затхлой персоне.
Уверен он и в том, что совесть мужественно молчит тогда, когда оклеветанный народ верит, что глаголят ему пророки. Ведь сколько лет воспевала своих тиранов лакейская российская лира! И все ради того, чтобы у кого-то по лицу галопом скакало удовольствие.
– Судя по тому, что ты беззащитно взволнован, – начал Николя, – день у тебя состоял из суеты и раздумий.
– Ты, как всегда, прав, – ответил Оутс и вяло осведомился: – Ну а у тебя как дела?
– У меня был один знакомый, – не ответив на его вопрос, начал Дрю, – который в церкви продъяконствовал сорок лет. Так вот, он говорил: «Лучшая молитва – это молчание». Так позволь мне взять ее на вооружение.
Друзья взошли на эстакадку, что была вдавлена в океан. Внизу переталкивались волны.
– Надень чего-нибудь на голову, – наставительно порекомендовал Дрю. – А то солнце в этом году творит неслыханные проворства.
Оутс улыбнулся. И больше своим мыслям. Он мог терпеть многомесячное занудство друга. Но вот эта старческая забота имела какие-то рациональные мотивы.
