И Борис Николаевич неожиданно понял, что нужна не только во всем упорядочность, но и что-то другое. Потому он и призывал: «Давайте смелее самодействовать!»
И именно это все он вложил в следующую фразу письма: «Прошли первые вехи. Сделано, конечно, очень мало. Но, думаю, главное (не перечисляя другое) – изменился дух, настроение большинства москвичей».
Хотелось немедленно чем-то подкрепить неожиданно прихлынувшую инициативность, словно неожиданно откупил себе кусок земли и возвел райский сад. Именно такими виделись ему площади и закутки столицы, в которых кипели крестьянские ярмарки. И люди в открытую говорили: «Пусть и строг, но и о простом человеке печется».
Все это – было. Но оно должно, конечно же, быть произнесено кем-то другим. И не так во всеуслышанье, а как бы мимолетно-мимоходно.
А самому надо быть не только скромнее, но и собраннее, а для этого необходимо то, что спасало столько раз, как размахивание над бочкой с медом, всклень наполненной ложкой с дегтем.
И закончил так: «Конечно, это влияние и в целом обстановки в стране. Но, как ни странно, неудовлетворенности у меня лично все больше и больше».
Теперь настало самое время шустро, но без суеты, как бы максимально справедливо высказать те самые упреки, которые, в общем-то, всем известны и не стоило бы их перечислять, но они еще ни разу не знаменовали собой прорыв во что-то иллюзорное, как бы знаменующее, что над народом сидят такие же справедливые, как сама жизнь, люди.
Потому дальше на лист стали ложиться не фразы, а как бы головы предполагаемых обитателей лобного места: «Стал замечать в действиях, словах некоторых руководителей высокого уровня то, что не замечал раньше. От человеческого отношения, поддержки, особенно некоторых из числа состава Политбюро и секретарей ЦК, наметился переход к равнодушию к московским делам и холодному – ко мне».
Подтекст был таков: «Я не ждал беспроблемной жизни. Но после того, когда выполнил прихотливое желание всех – ради стабилизации ситуации уйти с общемасштабного уровня на более низкий, надо, чтобы часы безвременья, как в войну, считали бы год за три».
Но пора было садиться на своего конька. И он это сделал с всегдашней легкостью и даже артистизмом: «В общем, я всегда старался высказывать свою точку зрения, если даже она не совпадала с мнением других. В результате возникло все больше нежелательных ситуаций. А если сказать точнее – я оказался неподготовленным со своим стилем, прямотой, своей биографией работать в составе Политбюро».
Конечно, по-большому говоря, это перебор. Потому как требуется немедленно досказывать это не так вероломно, как заявлено. Потому как прихотливое желание – еще не повод подставлять голову под гильотину.
Но единожды замахнувшийся должен или бить, или битым быть.
Потому нужна промежуточная, можно сказать, связующая фраза.
И она пришла.
«Не могу не сказать и о некоторых достаточно принципиальных вопросах. О части из них, в том числе о кадрах, я говорил или писал Вам. В дополнение.
О стиле работы Е. К. Лигачева. Мое мнение (да и других): он (стиль), особенно сейчас, негоден (не хочу умалять его положительные качества). А стиль его работы переходит на стиль работы Секретариата ЦК. Не разобравшись, копируют его и некоторые секретари периферийных комитетов. Но главное – проигрывает партия в целом. «Расшифровать» все это – для партии будет нанесен вред (если высказать публично). Изменить что-то можете только Вы лично для интересов партии».
