За дальним забором – дикие цветы по всему полю. Поднялись на глазах, расцвели малиновым цветом, колючками раздались. Смотришь, удался наряд репейника, но не возьмешь в руки, не принесешь в дом – шипы.
Если идти по тропинке, услышишь, что поле гудит. Присмотришься – шмели: крупные, утробистые.
– А раньше, помню, все пчелы летали. Теперь почему-то их нет.
– Так пасек не стало, который год пустуют места. Тогда же и кур перевели, от пчелок, вишь, отказались, хоть и разбирали мед в три отжима.
– Почему так?
– А руки опустились, устал народ. Вот, помедлил немного лет, передохнул. В иных местах с земли урожай не всяк год берут, утомляется плодоносить земля. Как тут не замориться людям? Теперь, смотри, и стада крупней, и вон за тем поворотом в деревне первая пасека. Там и шмели, и пчелы. Но шмелей уже меньше.
Слышу:
– Значит, все временно? И снова будут стада и куры?
– Будут, как не быть. И пчелкам работа найдется, люди-то, вон, заскучали уже. Да и поля у нас с клевером такой дают мед, хоть одним им держись.
– А вот эти цветы?
– А эти с горечью, как полынь. Иные люди так же, смотришь – красиво, а лучше в сторонке стоять, не приближаться.
– Зачем нужны цветы бесполезные? Вот сейчас на Косьму с Дамианом как раз все луга-то и выкосят.
– Косить пора, правда твоя. А людей бесполезных мало ли? У Бога спроси.
– Кто это тут бесполезный? А до него дозовешься, до Бога вашего…
– Ромашковый мед не бери – пустоват. А спросить попробуй. Говорят, отвечает.
Ветерок задышал, и надулась парусом паутина в высоком углу. А потом закачалась, затрепетала, пришла к ней буря паутинная.
– Ты пауков не трогай. Уедешь, а им все сначала начинать.
– Людей так же жалеешь?
– А что люди? Все то же самое. Они для себя, а кто их сметет, тот враг.
– Говорили, будет покос. А вон там, за рекой, смотри, какой луг.
– То не луг, то поле. Оно под овсом стоит. Овес сейчас в полроста всего. Расти и расти.
Ни дня без дождя. Сыреет округа. Неподалеку дом так же дыряв, да еще и пол провалился, в землю утянуло. Зато крыша крепка. Земля там холеной была, пока хозяева не ушли.
Жили себе, корову держали, что ни год, теленка откармливали – детям на зиму мяса впрок. Дети в городе зажили по моде, там-сям купят, а с мясом возня. Плакали старики.
– Ты, когда тебе бабка или дед старье суют, бери, не обижай. Дать детям – всегда радость, а что у них еще?
– Очень надо хлама ихнего! Буду старым, ничего не запасу, пусть мои дети сами.
– А что лучше, совать старье ненужное или вообще ничего не давать детям?
– За старье тебя потом добром вспомнят, когда сами начнут. Совать, значит. Ничего не дашь, тебя и вспомнить нечем.
– И как теперь с домом?
– Теперь умрет.
– А старики что?
– Как не стали дети с огорода брать да мясу радоваться, так и померли один за другим.
– А дети?
– Что дети. Решили: час пришел. Сами состарятся, теленка заведут. Для своих детей.
– Так сказали?
– Еще не знают.
– А что у вас конь головой трусит? Да вон, будто в небо заглядывает.
– Это к дождю.
Льет мелкий дождь, ветер сильнее дует. Вороны все клювами на закат повернулись. Солнце садится в облако. Пауки скорбят по своей добыче – плохо оплели. Пустая качается паутина в углу, дырками темнеет. Мертвыми улетели мухи, рассыпались в пыль, летя.
Людская цена иным припасам.
Участок во впадине, а за ним, на взгорке, – поле. Если стоять рядом с домом, то кажется, будто стадо коров бредет по кромке сетчатого забора – как в детском театре кукол. Горячее солнце и холодный ветер спорят между собой о настроении жителей деревни. Греться под солнцем людям или от ветра одеться теплее?
