В тот год она шла по дороге, стократная жена, коварная и внезапная, как любая стихия. О ней говорили, что мужей она сменила, сколько иной прожил дней. И с каждым венчалась, каждому присягала. Она шла, широким подолом стелила по дороге, а пыль не смела взметнуться, вздувалась клубами поодаль, шлейфом парила, как бы и не от нее.
Листья деревьев разучились в тот год блестеть, матовые, словно пудрой покрыты, они сворачивались – прозрачные, хрупкие. Думалось: доколе им так, без перемен? Или вышли сроки?
Она или шла, или стояла; о ней говорили, что наступила, измучила тесной пристрастностью, извела. Тщетно в поисках перемен поводили глазами люди по мглистому горизонту.
Молодые женщины переговаривались, руками держались за бока, локти отводили назад, грудь расширяли, чтоб больше воздуха удержать. Чуть откидывались назад, казалось, качнутся и упадут, но нет, даже в ту пору толкни – не собьешь. Эта земля, этот воздух, молоко этих коров всегда придавали ногам особенную крепость.
– Что там с колодцем?
– Пустой.
– А дальний?
– Брось! Только с реки телегой. Даже дно растрескалось по низам.
Это который же был год? Сейчас не вспомнить, цифры из памяти вышли, вкус и запах гари остался.
Она шла и сжигала живое, жара того страшного лета, сманивала старых и зрелых, тех, кто еще и не думал умирать.
Теперь о ней вспоминают тихо. Понижают голос.
– Разве обильные дожди – наказанье? Ничего, что помидоры поела фитофтора, эта их, помидорная, ржа. Да больше бы не было горя. В то-то год, помните, вообще все пожгло – и ботву, и клубни, и корни.
– Почему одно крайнее? То горит все в округе, а то вон тонет…
– И не жалуйтесь. Смотрите, с этим не шутят. Скажешь «плохо» – и скоро узнаешь, что это слово значит. Не то, что ты думал.
– Выходит, уж не посетуй! Да вам лишь бы приметами потрясать.
Небо влажное, распущенное. Солнце появится, напомнит: «июль», подмигнет, да и прочь. Прокричат птицы, пронесутся низко и вот оно снова – темнота, лиловость, неумеренность. В земле ноги вязнут, по щиколотку уходят в почву.
– Так разве ж это примета, что посетуешь, и хуже станет? Не примета это – закон. Как за зимой весна.
Говорят, в этих краях жил вор, и был он ловким. Однако поначалу неброским. Где появится, что ни то пропадет, а не уловишь. И так ходили, и эдак смотрели, любой догадался, но вора не взять – не обыщешь, а на глаза не попалось ничто. Да и лень.
Он богател сначала немного, а после стал всяко свой дом украшать. До того дошел, козе колокольчик повесил на шею – из золота.
Где краденое хранил вор, куда сбывал – про то не знал никто. Но только у кого что исчезнет, так вскоре у вора новый набалдашник на заборе, и вот вся изгородь, как у разбойников головами людскими, разными трофеями блестит.
Вор ходил по селу – никому не друг, щеки дул, голова поверху. Но нет-нет возьмет да подвезет кого в своей телеге – хоть сзади, хоть сбоку. Или денег в долг даст. А то и подарит что, скажет: «бери, бери», а потом туда-сюда головой крутит, смотрит: заметили? Видел кто?
Думали было мужики его побить или подколоть – мол, наше нам отдает, а будто личным жалует. Но бабы остановили, сказали: «Проходил деревней Старец, спросили. Колоть не велел. Все же вор-то с людьми делится. Да и драки ваши вечные. Сказал, сам сдуется. Вот и посмотрим, каков будет про то Божий-то указ».
Так и жил вор, что ни шаг, набирался. Пышнел. Про любой горох говорил: «Эх, как дорого!», любимое у него было слово. По вечерам выходил вор из дома и смотрел в небо. «Как ярко блестят мои звезды!» – говорил он и улыбался своей козе, а люди шли мимо. Ждали молча, что Бог скажет.
