Немыслимая ширь, неохватный мир. Хорошеет, исправляется земля русская.
– Кот снова просится, он теперь все время просится!
Кто про что, а я про кота. Это наша скотинка домашняя. Лапами скребет об обшитую дверь, до ручки дотягивается: отпусти!
А ведь как приучали, как мучились. Так детей говорить учат, а потом сами не рады, не зная, как на их вопросы отвечать.
Сначала он царапался, топорщился, всеми способами ужас выказывал, но мы с упорством несли его из дома вновь и вновь. И он наконец распознал, что по ту сторону стен тоже есть жизнь. Теперь оставаться внутри ему стало неинтересно, и он, напрягая горло и наши нервы, снова и снова сквозь муки лезет вон, рождается на улицу, в мир внешний.
Кот у нас – обстоятельный меланхолик. Вечно он ходит по зигзагу – хвост влево, нос вправо, длинное туловище волной. Но тут, познав свободу пятнадцати соток, он меняется до неузнаваемости. Посмотреть со стороны – дикий зверь, такая у него горделивая походка, настолько широкая грудь. Ему кажется, он владеет этим миром, он независим, высокомерен и увесист в каждом шаге своем. Но этот холеный увалень даже представить не может, что умеет лазить по деревьям, и что сетчатый забор для него не преграда. Думает, что в полной мере постиг мир. Ходит, гордится.
Вспоминаю жизнь свою, на него глядя. Сколько раз так было – только загордишься, да тут и познаешь забор.
Вдруг – ласточки с криком. Одна, другая, пикируют низко, почти касаются крыльями холки кота. И он пригибается, вжимается в землю, уши поворачивает назад, даже шерсть словно пристает к туловищу, не пушится клубом.
– Смотри, как странно! Ласточки на кота, никогда такого не видели!
– У ласточек сегодня птенцы первый раз вылетели из гнезда! Почти совсем не летают, так, над землей. Вот мать и кружится.
– Вон оно что! Так тут две кружились, над котом. Которая мать?
– А их куда больше, не одна! Тут со всех гнезд матери слетелись, первых птенцов сгонять.
Кот лезет под лавку и сидит там, поджав уши. А на нижних ветках рябины прыгают и трещат птенцы. Они первооткрыватели мира, им внимание и забота. Их матери, видимо, что-то коту сказали, вот он и жмет пузо к земле, вылезти не смеет. Кто решится пойти против материнского гнева?
Смотрю и думаю: где вы, матери российские?
Утро такое ясное, летнее. Призабыв, что кончается июль, радуемся: лето!
Где-то у облепихи стучит дятел. Облепиха эта – три дерева, и все мальчики. Прилетели от старой матушки с соседнего участка, а вскоре она сломалась, распалась на щепки стволом. Мы радуемся, что у нас – мальчики. Ягод облепиховых мы не любим, а деревья выросли быстро. Добавили красоты.
Иду посмотреть, а дятел перелетает и на вишню. Сидит, красуется.
– Ох, до чего ты хорош, такой праздничный, нарядный! – я его хвалю, а меня зовут.
– Поехали, посмотрим, что там с храмом.
Садимся, едем. Это недалеко, дорога без асфальта, тракторами развороченная, сельская. Подъезжаем, иду объявление читать.
«Восстанавливается храм, звонить…» и телефоны местные. Смотрю, а у входа окошки новые, и сколов на стенах нет, почти полностью выровняли. Иду к входу, по ступенькам поднимаюсь.
Двери открылись, навстречу – батюшка. Спрашиваю, отвечает, тоже свой телефон дает. Говорю, мы проездом, сейчас в город. А он войти приглашает.
Храм у реки, небольшая река, но живописная. Перламутром под солнцем светится, по берегу бродят утки, покрякивают.
