Только одни отошли – другие решили забор опробовать. И снова пастух те же два слова кричит и раскалывает хлыстом воздух. Собирается стадо в кучу и бредет.
Тут к пастуху идет одна местная, рукой машет, окликает по батюшке. Смотрю – хлеба дает пастуху, кружку большую, видно, полную.
Вот ведь, думаю, и у нас так. Иные в небо, что ни слово, кричат по матушке, а к ним с почтеньем, согласьем, да в землю – по батюшке.
А воробей речист. И так и эдак предупреждает сородичей о том, в какую сторону движется кот.
Для стада достаточно и двух слов. А для стаи не хватит речи.
Прежде у этих дорог было другое лицо. Едешь селами, а в каждом – обезглавленный храм. И тогда щемит душу так, что хоть сам умирай.
– Почему так? Здесь Бога забыли?
– Нет, люди Бога не забывают. Потеряли его.
– А что ж не зовут?
– Так пока не поняли.
Где храм стоит посредине села, где в сторонке у кладбища. Картина раньше была одна. Снятые колокольни, сколы стен, сиротство, бессмысленность.
Меня спрашивали:
– Про это говорят «мерзость запустения»?
– Разве тут мерзость? Печаль…
– А мерзость где?
– Мне в жизни не встретилась. Только сплошь печаль человеческая.
Бабочки яркие, как детские сны, порхают над могилами. Кругом кресты, чаще из дерева, редко увидишь крест каменный.
– А в городах не так, там могилы важные, постаменты для памяти.
– Не для памяти, нет. Не так.
– Как же?
Качаются, клонятся к оградам золотые шары и лиловый дельфиниум. А вот тут цветы обновленные, однолетние. Куда ни посмотришь, везде следы рук, тут и там позаботились.
– Это чтоб память закрыть, как книгу прочитанную.
Прошлые годы, хоть и могилы убраны, а сердце щемит. Все из-за храмов обезглавленных. Как ни убирай надгробия, ни одно не глядит в небо, ни одно не просит восстания.
А в этом году вдоль дороги вдруг – вижу! Мужа прошу:
– Останови, сойду.
Храм в лесах. А я было думала: померещилось. Обошла для верности, голова вверх, шею рукой держу. Те же сколы, так же нет колокольни, но леса возвели, да вот еще справа свезли доски, сложили в штабели, сгрузили кирпич, балки металлические.
– Неужели нашли? Бога-то?
– Ищут.
Едем дальше и вновь – храм в лесах.
– А у нас в селе как? – спрашиваю.
– И у нас восстанавливается. Там табличка висит, к людям обращение. Кто хотел бы помочь, и телефонные номера.
– Съездим туда? Я хочу записать.
Вьется дорога от одного малого города к другому малому. Пятна нового асфальта, стрелки поворотов, по обочинам лес без бурелома, вычищен. При въезде в городок снова храм. Колокольню уже надстроили.
– Откуда музыка?
– Где?
– Да вот же хор. Ты прислушайся.
И, как было обещано, случилась жара. Вновь открыли окна в доме, вставили сетки, чтобы оттуда ни комара, и ни туда кот. Занавески недвижны, воздух завис, хоть разметай.
– Ох и чудны вы, люди из города. Кота пасете, словно корову, а молоко где?
– Вместо молока любовь, она ли не пища?
Над улицей облака перевернулись. Висят конусами, у каждого нос книзу. Странная картина, будто бы неземная. Вдруг налетели чайки, забили крыльями прямо над нашим домом, и воздух зарябил, ожил, конусы пошли трещинами, разрядились и давай осколками вверх взлетать.
– Ии-йа! Ии-йа! – чайки кричат. Зовут ветер.
– Смотрите, смотрите, комар зеленый, я убил зеленого комара!
– И я!
– И меня сплошь обсидели, уже всю руку об них отбила.
– А меня даже зеленые не едят, я невкусная…
– Зато на тебя парни глядят, слюнки пускают!
