Началась регистрация. Пассажиры рейса выстраиваются в очередь. Больше сотни людей. Выстоял, протягиваю паспорт и билет.
– Вы куда летите?
– Во Франкфурт.
– А это в Стамбул. Ваш рейс напротив.
Только теперь начинаю сравнивать номера рейсов. Отличаются только одной цифрой. Вновь занимаю очередь. Проверяют документы. На вещи не обращают никакого внимания.
– Идите в зону пограничного контроля.
Протягиваю паспорт и билет. Осталось несколько минут до окончания посадки. Время идет. Сержант пограничник ждет. Время посадки закончилось. Мой рейс улетает без меня. Прошло еще минут пять. Объявляют вылет рейса. И только тогда солдат хлопает машинкой в моем паспорте.
– Можете лететь.
С восемьдесят пятого я был под подозрением. Ходил тайком в православную церковь. Слежка в университете, подсадные утки даже в кабаках: предлагали мне бороться с социалистическим строем и совали напечатанные в КГБ листовки. Таких за рубеж не выпускают. Забыв о боли и мокрых штанах, бегу в посадочный коридор. За его резиновой занавеской уже выглядывает человек. Это американская «Первая помощь», которой с перестройкой разрешили работать в Шереметьево. Молча хватает мои вещи и приказывает шевелиться. Мы спускаемся вниз. Он властно вызывает трап. Дальше было все как в кино.
Трап на хорошей скорости летит через летное поле. Этот человек звонит по рации на борт и приказывает остановить лайнер. Мы выкатываемся прямо в бок аэробусу. Ревут двигатели, самолет готовится взлетать. Трап никак не может подъехать вплотную к двери, его относит потоком воздуха от самолета. Наконец открывают дверь. Американец приказывает.
– Прыгай! – и кидает мои пожитки первыми.
Следом за ними лечу и я.
– Ну вот, теперь все на месте, – стюардесса закрывает дверь и я вновь падаю на пол.
Самолет тут же взлетает.
– Идите в салон, – говорит девушка.
Посидев на своем месте с минуту, встал и иду по всем салонам в направлении к хвосту. Дальше только лестница на нижнюю палубу. У ее входа туалет. Захожу. На полке меня ждут не дождутся полная бутылка одеколона «Саша», бинт и вата. Вата советскому ватнику не нужна. Мы и так все из ваты. Беру с полки одеколон и лью его в открытый бинт. Жду, пока бинт пропитается, так, чтобы из него текло. Дальше туго бинтую распухший сустав ноги пачкой бинта. Осторожно переношу тяжесть тела на подвернутую ступню. Боль терпима.
Прилетели через три часа. В аэропорту тьма народа. Это город, а не убогая коробка укрытия Шереметьево-2. Над моими попутчиками, немцами из Казахстана, смеются в открытую. Клоуны прилетели! На меня никто не обращает внимания. Даже обидно. Я одет в потертый евро-хлам, о котором в Казахстане не знают до сих пор. Бросаю вещи и иду в справочную. Как правило, после прилета русского рейса там собираются немцы искать свою восточную родню. У стойки стоят две пожилые фрау. Здороваюсь, объясняю, что к чему. Она из них говорит.
– Если мы отыщем племянника с семьей, то до Карлсруэ доедем вместе. Дальше сами.
Меня это устраивает. Соглашаюсь.
Через час мы все вместе на железнодорожном вокзале. Переход похож на московское метро. Немка спрашивает.
– Деньги есть?
– Да, – показываю деньги.
Те тут же идут за билетом. В поезде мы разговорились. Они русские немки. Протестантки. Отсидели по восемнадцать-двадцать лет в советских лагерях за веру, но не за царя и не за отечество. У обеих на запястье выколот номер. Смертницы. Их освободили в пятьдесят седьмом. Спустя несколько лет западные немцы вытащили из СССР. За регулярные посещения церкви таких, как я, пасли старушки, стучавшие на КГБ. Только поэтому меня не выпускали из зоны пограничного контроля Шереметьево до вылета самолета. В этом даже Борис мне не мог ничем помочь. Он и сам был глубоко верующим человеком и скрывал это всю свою жизнь.
