Но самым главным было то, что на дежурстве никто не доставал, можно было, изображая бдение на «боевом» посту помечтать, помедитировать или просто вспомнить дом, родителей, свою комнату, девчонку, с которой тискался в летнем парке после дискотеки. Лишь время от времени пройдёт куратор – прапорщик с синими, комитетовскими, погонами или начкар Куценюк, либо его зам Володя Илларионов из Ленинграда, неплохой по сути парень, но испорченный армейским вопросом, особенно, когда нахлынет на него волна «уставной» требовательности. Она, понятное дело, на его одногодков по службе не распространялась, поэтому всё рвение почитателя воинского статута под одобрительные возгласы «дедов» («Давай, Вовик, покажи им что такое служить в Комитете!») обращалось на «молодых». Зато стоило «Ларику», как его за глаза прозвали трое «сынков» второго караула, напиться халявным, ворованным вином с Очаковского винзавода (а пить он не умел), как он преображался. Напускная строгость и придирчивость исчезали, и парень с двумя лычками на погонах становился совсем другим, наверное, таким, каким был на гражданке – добряком и весельчаком, хорошим товарищем, всегда готовым поделиться горячительным напитком со введённым временно в ранг друга «духом».
Так проходил день, очередной, 55-ый день армейской службы Карпухи, Яши и Бараныча. Их ещё оставалось очень долго, очень, 650-700, как повезёт, из которых правда, больше половины должны выпасть на «дедовско-дембельский» период. Не все из них смогут сохранить человеческий образ в те такие далёкие сейчас дни, хотя пока они, понимая, что систему не поломать, чуть ли не клянутся друг другу, став «дедами», не опускаться до уровня Зоны или Куцего.
Между двенадцатью и двумя часами дня покормили обедом, сменные караульные из резерва заменяли постовых. «Духи», конечно, оказались последними в очереди, они торопливо поглощали остывший суп, из которого «деды» уже успели выловить все немногочисленные кусочки мяса, и наворачивали остывшие макароны по-флотски с редкими «волосинками» тушёнки. Потом – обычная спокойная рутина и напряжённое ожидание возвращения в казарму у Московской кольцевой дороги. За дежурство никто ни в чём не провинился в глазах сержантско- «стариковского» состава – по окончании смены трое новобранцев, как повелось, с напряжением в голосе спрашивали друг друга:
– Ну как ты?
– Нормально, а ты?
– Я тоже, а ты Бараныч?
– Да всё путём!
Все трое с облегчением вздохнули – вечер предстоял несложный: сменивший их третий караул запоздал, поэтому мимо нудной вечерней поверки с непременными приставаниями помкомвзвода Пронина, или Проньки в простонародье, они пролетали. Приехавших со смены прежде всего кормили подостывшим ужином. Останется только подшить воротнички, свои да пару чужих, вот только бы стирать никто не заставил, так хотелось спать!
Но по дороге в часть Карпуха всё же клюнул носом на какое-то мгновение. Тут же, стоило подбородку уткнуться в грудь, проснулся, однако его «грехопадение» не прошло незамеченным от как раз продравшего глаза Куцего: «Карпов, не спать, б…!»
Когда они появились после отбоя в казарме, караул встретил широко улыбающийся Пронька: «Ну что, мужики, кого дадите на общественно-полезные работы? Сосне человек нужен». Проньку, колхозника из новгородской деревни, можно было назвать красивым парнем – хоть и невысокий, но плечистый мужичок со вьющимися русыми волосами и голубыми глазами, немножко похожий лицом на известного советского аса Кожедуба в молодые годы, книжку воспоминаний которого Карпуха знал почти наизусть. Тем не менее, из-за своего простоватого выражения лица, особенно смешного, когда его обладатель пытался изобразить серьёзность, Пронька иногда походил то на деревенского дурачка, то на тупого служаку из армейского анекдота «Вы язычок-то высуньте, товарищ прапорщик!» Вот и сейчас, получив в своё распоряжение проштрафившегося в последний момент Карпуху, он придал своему лицо глупо-строгий уставно-начальничий вид и скомандовал:
