– От папы, конечно. Он же командир Красной Армии и рассказывал о Гитлере и его планах еще до войны.
– Ты так говоришь «еще до войны», словно это было давным-давно. – Вилька поднял голову и посмотрел на мать: – И ты, мама, всегда была на высоте: то в школьном родительском комитете, то в женсовете. Люди вокруг тебя, люди, а в доме – книги, журналы, газеты и ты читаешь, читаешь…
Запели первые петухи, а Марьяна и Вилен, склонившись друг к другу, еще долго беседовали, пытаясь докопаться до многих истин. Так и притихли, склонившись на подоконник. Первым уснул Вилька, положив голову на мамину теплую руку. Марьяна не посмела ее убрать, чтобы не потревожить сына, Какое-то время сидела над ним в дреме, а затем и сама склонила голову рядом и забылась коротким тревожным сном.
А утром, когда солнце только-только взбиралось на небо, обещая снова жару, в Масловку вошли немцы. Шумно трещали по улицам села мотоциклы, но еще шумнее галдели во дворах их хозяева.
Раскатистый гул моторов будил всех: через село шли на восток тяжелые немецкие танки с черными крестами на броне. Дрожали в окнах стекла, а на старых стенах изб трескались и отваливались куски глины.
Гитлеровцы шли на восток несколько дней и ночей, оставив в Масловке небольшой гарнизон. Во дворах кудахтали куры, а в сараях визжали свиньи: новые хозяева наводили в селе свои порядки.
В подворье нового дома Вильчуков появился мотоцикл с двумя немцами. Они зашли в избу и стали располагаться в большой комнате, как у себя дома. Тут же подошла грузовая машина, и солдаты вносили в избу чемоданы и коробки.
Через некоторое время дверь комнаты распахнулась, и толстый рыжий офицер обратился к Марьяне:
– Матка, давай кушат… Яйка ест? Курка? Давай. Шнель!
Вилька все понял, поднял синие глаза и показал рукой в открытую дверь во двор:
– Там куры и яйка… Там…
Марьяна замерла, но рыжий немец, ничего не поняв, снова потребовал:
– Дай кушат… Шнель, шнель! Яйки… Млеко…
Дрожа всем телом и жутко боясь непредвиденных действий сына, Марьяна откинула под печкой занавеску, достала полный горшок яиц и поставила на стол.
– О, я-я! – радостно потирал руки упитанный гитлеровец, усаживаясь на табуретку. – Гут, матка, гут!
А во дворе дико визжала свинья: ее фашисты готовили себе на ужин.
– Я – Кюнге, – ткнув толстым в рыжих волосах пальцем в свою мощную грудь, сказал немец, открыв в улыбке сверкающие золотом крупные зубы.
