«Стало быть, хозяин недалека, если на такой жарюке водица не согрелась. Почекаю, уважу доброго человека, обрадую.»
Сивуха сел на деревянный сруб, вытянул уставшие ноги, стал ждать. Снизу тянуло прохладой, и он блаженно отдыхал. Все же на душе было тревожно: враг совсем недалеко. Он, Сивуха, остался в селе в самое тяжкое время, чтобы громить оккупантов в тылу. Ему доверили такое важное дело. А коль так, значит, он должен действовать уже сейчас. Время не ждет: от времени надо взять, что только можно. Кого приглашать на подмогу?
«А что, если Марьяну привлечь? – неожиданно пришла в голову мысль, и Сивуха даже опешил. – Хоть и не сельчанка, но надежная, порядочная. Больше двадцати лет знают ее масловцы: каждый год в отпуск к Вильчукам приезжала с Ильком и детишками. А в этот застряла… Не белоручка, хоть и горожанка: хлеб в поле помогала убирать, сено сушила, скирдовала. Любо-дорого! Да и сейчас…» – Сивуха снова наклонился к ведру и пил, пил, проливая воду на рубашку и поношенные парусиновые туфли. Сел, вытер рукой подбородок, осмотрелся. – Добрый, таво-сяво, помочнык будет. Жинка не кого-нибудь, а командира Красной Армии, который германцев бьеть. И сынки ее, Клым и Сашко, воюють. Лутшей помощницы и не найти. С Титовым потолковать надобно. Сегодня же пойду к нему. Дело не требует, таво-сяво, отлагательств.»
– Что же ты расселся, як у себя дома? – услышал вдруг звонкий голос своей Настеньки. – Невесты в этом дворе вроде бы и нет.
Федор оглянулся и засиял улыбкой:
– Моя сторонушка – это моя женушка. Иди, золотко, попей водички. Холодна, аж зубы ломыть.
– Твои-то ломыть? – брызнула смехом Настенька. – Они же железные. Их топор может осилить и то не с первого разу.
В белой кофточке и синей короткой юбке, она была похожа на пионерку. Пухлые розовые щечки с ямочками, озорные синие глаза, светлая челка, закрывающая вытянутые темные стрелы бровей.
– Ну, ла-а-дно, – примирительно тянет Федор. – Иди, ластушка, отдохни маленько. Я жду хозяина: письмо ему от внука.
Настенька спрятала улыбку:
– На том свете будем отдыхать. У колхозной конторы, бог зна, що творыться.
– Да-а-а, – протянул Федор, вытирая ладонью со лба пот. – Неразбериха полная. Все спешат уехать. А кто и пешком отправился. Значит, дела, таво-сяво, как сажа бела.
– Неужели пустят немцев дальше? К нам? Киев ведь недалеко… – Настенька присела к мужу. – Нет, Федя, попрут фрицев туда, откудова они прыйшлы.
– Часто, стервы, бомбят… – Сивуха нахмурился, посмотрел на жену: – Ступай, Настенька, додому. Там диткы сами. Ух, и жарища!
– Очень устал? – Настенька приникла к мужу: рубашка на нем была мокрая от ворот до пояса. – Скоро домой? Тимошка и Андрейка из красной бумаге звездочки вырезали. «Татко наклеить ее на картуз, – сказал Тимка, – и будет немаков бить». И нам по одной красной звездочке вырезал. Для храбрости и для поддержки.
Федор посветлел лицом:
– Изба, таво-сяво, хороша пышками, а еще женой и детишками. Иди к ним. Вернусь, когда разнесу всю почту. – Он похлопал по сумке. – Тока аркестр выставляй, как во двор зайду, чтобы все знали, кто идет.
– Во балаболка! – хохотнула Настенька, сверкнув синими, как васильки, глазами. – Такое тяжкое время, а ты зубы скалишь.
– И ты скалишь, – примирительно протянул Федор и, немного помедлив, добавил: – А що плакать мне? Шутка – минутка, а заряжает на весь день. Да и шутют больше те, у кого сердце ноет. – Федор порылся в сумке, достал письмо деду Прошке и положил его сверху на газеты. – У меня, жена, такая должность – веселым быть, каждому прибаутку сказать, добрую, таво-сяво, весть в дом принести. Понимать надо!
