Отдельно ото всех стояли дальние родственники Корнильева: смуглые, с выступающими азиатскими скулами. После смерти Дмитрия Васильевича никто из них не удосужился поинтересоваться судьбой сирот, расспросить об их нуждах и дальнейшей жизни, но заместо этого они часто приходили в дом покойного, рассматривали-оценивали вещи, выбирали для себя книги – новые, в красивой обложке, старинные же издания без всякой жалости падали на пол, под ноги тщеславных родственников. Тогда ещё, заручившись всеми связями и положением в обществе, графиня так и воскликнула, более заботясь о будущем внуков:
– Как смеете вы рыться в вещах этого дома, что отныне и по праву принадлежит Корнильеву Василию Дмитриевичу? Или же вы думаете, что за сироту некому заступиться?
Кузены Дмитрия не стали на сей раз спорить, к тому же они опасались, что любые долги покойного перейдут на их имена, а ссориться с графиней в сей час было себе дороже. Испросив разрешения взять хотя бы выбранные книги, они покинули дом, затаив злую обиду, на похороны пришли, лишь повинуясь долгу, однако, держались особняком и ни с кем не обмолвились ни словом.
«Досадуют, что не получили в наследство дом», – пронеслось в голове графини, для которой судьба внуков стала не просто важным вопросом, а первейшим, ради которого она прилагала, прилагает и будет прилагать все силы, всё своё влияние не ради общественного признания как благодетельница сирот, как думали многие в свете последних дней, но как родственница их, как бабушка, готовая пожертвовать самым ценным для счастья любимых внуков. Некоторое время она стояла, гордость за саму себя сковывала сердце, но ни гордыни, ни превосходства оно не испытывало.
В стороне, как бы мимо проходящий, оставался некий господин в длиннополой тёмно-серой накидке хорошего пошива, верх лица его скрывала тень, бросаемая от полей шляпы – чёрного цвета под стать накидки. Сей сударь будто бы ожидал кого-то или чего-то, его интересовала свежая могила, над которой возвышался тяжёлый деревянный крест, и вместе с тем он словно бы боялся подойти ближе, раствориться в массе чёрной процессии, что вот-вот должна была покинуть тихое, унылое место скорби. Однако, Евдокия Петровна узнала незнакомца, пришедшего на похороны инкогнито. Отозвав Васю и Машу к Агриппине, графиня приблизилась к незнакомцу, с театрально-удивлённым лицом проговорила, стараясь тем самым не казать истинных своих чувств:
– Как же, Андрей Викторович! Неужели вы постеснялись подойти поближе, проститься с Дмитрием Васильевичем, как то подобает хорошему христианину?
– Всё много сложнее, сударыня. Голова идёт кругом, когда понимаешь, что происходит в последнее время, – ответил Царин, не готовый вести какие-либо диалоги сейчас, ибо тяжёлая ноша давила на плечи необъяснимым грузом.
– Вы правы. Скорбим мы всё, скорбим, ищем утешения в молитвах и Святом Писании, смотрим в будущее с надеждой. За всю свою жизнь я переживала и не такое, вот только детей жалко, сирот несчастных: такие маленькие, безгрешные, а уже ни отца, ни матери. Лишились всего, даже прежнего дома своего, в который было вложено столько сил, ведь Корнильевы строили его на век.
Они шли вдвоём по тропе между высоких деревьев, среди которых и там и тут виднелись безмолвные могилы уснувших вечным сном, остальные отстали от них далеко позади и это радовало графиню, что никто из них не подслушивает их тайный разговор. На Царина она не смотрела, её было важно повернуть беседу в нужное ей русло, дабы потом затронуть неудобные, щемящие струны его души, надавить на них и – одержать победу. Она шла в правильном направлении, теперь оставалось одно – довести начатое до конца.
