Оставив дверь полуоткрытой, Матильда выскользнула из спальни. Слегка поколебавшись, повернула к столовой – там все уже было накрыто к завтраку. Самовар, по инерции продолжая кипеть, выпускал из-под крышки радужные космы пара, причудливыми кольцами извивавшиеся в косом солнечном луче. Нестерпимо ярко блестел раззолоченный самоварный бок с маленьким, похожим на оспинку клеймом в виде двуглавого орла. На льняной белой скатерти дрожал и рдел, то пропадая, то возникая вновь, рубиновый, странно красивый отсвет от стеклянной красной сахарницы.
Гладко причесанная головка выпускницы вовсе не была так же упорядочена изнутри, в мыслях у нее царила пестрая разноголосица. Маля Кшесинская думала про все сразу: про то, что вчера она была лучше всех и понравилась Государю. Про то, что сидела рядом с наследником и влюбилась в него с первого взгляда. (Да и нельзя было не влюбиться: обезоруживающе красив, загадочно прохладен… – и эти невозможно прекрасные глаза!) Никогда не встречала она прежде таких красивых глаз. Она вздохнула. Наверняка уж позабыл и ее и вчерашний вечер… и что за дело его императорскому высочеству до случайной мимолетной собеседницы? Глупо влюбляться в наследника престола – в того, кто никогда не ответит тебе взаимностью. Что ж, зато меня оценил Государь и теперь всегда надобно быть первой. Хочешь, не хочешь, а придется стать балериной. Примой… как Вирджиния Цукки. Надо спешить в класс, надо доказать всем и особенно себе, что Государь не ошибся…
Чтобы не терять зря времени, она не стала садиться. Потянувшись через стол, достала из плетеной корзинки густо обсыпанный корицей рогалик и, внимательно осмотрев, задумчиво съела весь до последней крошки. Решила запить чаем и, рассеянно пританцовывая, с некоторой опаской подставила чашку под краник. Раскаленный самовар, плюясь и брызжа, с готовностью выдал из огненных недр порцию крутого клокочущего кипятка. Из пузатенького фарфорового чайника она долила дегтярно-черной заварки, рассеянно глотнула – и тут же обожглась, поперхнулась, закашлялась. Часто дыша, помахала ладонью перед открытым ртом и выскочила из столовой. На ходу сорвав с вешалки пальто, так же на ходу совала руки в рукава. Не застегивая пуговиц, вихрем пронеслась мимо улыбающейся горничной Катюши (та поспешно отскочила и с распятыми руками прижалась к стене, пропуская барышню). Тарахтя каблуками по гулкой лестнице, Матильда сбежала вниз, распахнула дверь – и радостно зажмурилась.
Утренний мартовский воздух был так ярок, что слепил глаза и так свеж, что его можно было пить как студеную воду.
На козлах с привычным величием восседал ее неизменный утренний спутник голубоглазый кучер Василий. Буйная русая растительность покрывала всю нижнюю половину его надменно-простодушного курносого лица; залихватски закрученные кольца усов доставали до ушных мочек.
– «Доброго утречка, барышня! Хорошо ли почивали?» – лениво поинтересовался Василий и, сбив набок шапку, раскатисто откашлялся. Сплюнув на сторону, он приставил ладонь козырьком ко лбу и для чего-то подробно изучил бледное небо, подернутое утренней дымкой. В голубой вышине во множестве были разбросаны серебристые ребристые облачка. Пока барышня усаживалась, Василий косился на нее через плечо и не торопясь разбирал вожжи. Кучерские обязанности он исполнял с удовольствием и как говорится с огоньком. Только Василий умел так сочно и звонко, с таким продолжительно-поцелуйным звуком чмокнуть с высоты своего кучерского места (получалось у него при этом что-то вроде «м-ц-на-а!») Лошадь, вздрагивала – и, стриганув ушами, уже в следующую секунду срывалась с места. Вот и теперь покатили бодро и весело.
