– «Эх, ми-лай!» – то и дело довольным голосом покрикивал Василий. Легко подергивая вожжи, он равнодушно оглядывал встречные экипажи.
После оглушительных событий вчерашнего вечера она чувствовала себя Золушкой, встретившей на балу прекрасного принца. И так же как в сказке она его потеряла (хотя нет – принц покинул бал первым). Однако у той сказки был счастливый конец. Будущее непредсказуемо и волшебно, и оно открывает такие прекрасные дали, о которых не догадываешься.
– «Но как же мелко было все, что происходило до вчерашнего вечера! Как ничтожны и малозначительны были все мои переживания… а ведь казались они мне такими важными. Зато вчера, вчера!.. Да, все познается в сравнении – как это верно».
Ее любопытный взгляд мимоходом отмечал все, что достойно было внимания: счастливую молодую пару (держась за руки, те с умилением глядели друг на друга – было понятно, что им ни до кого нет дела). Высокого красивого офицера, только что спрыгнувшего с подножки щеголеватой коляски и теперь с утомленно-высокомерным видом косившегося на бельэтаж серого дома с барельефами женских головок. Отметила барышня и сотканную из лиловых шелковых цветов шляпку на голове миловидной дамы в соседней карете. Обладательница необычной шляпки щурилась на бледное мартовское солнце и зевала в кулачок, затянутый в лайковую палевую перчатку. Заразившись от дамы, зевнула и Матильда.
Утренние столичные улицы были тихи и погружены в сиреневатый туман. Меж тем, с приходом весны, шагавшей уже широко и вольно, в городе открывались все новые волнующие подробности. Малиновая, как леденец, мартовская заря, невысокое розовое солнце и последний легкий морозец, застоявшийся в ущельях петербургских улиц, куда едва пробивались бледные негреющие солнечные лучи, и тонкий, звонкий ледок на лужах – тоже последний; с веселым треском ломался он под тяжелыми колесами экипажей и потом точно битое стекло блестел на булыжниках мостовой…
Незаметно за всеми веселыми наблюдениями выехали на Невский проспект. Копытца разбежавшейся веселой лошадки гулко и звонко зацокали по сизым совершенно уже очистившимся от снега торцам мостовой.
Невский по-утреннему был малолюден. Не пришли еще покупатели, – но одна за другой открывались уже двери лавок на галереях Гостиного двора, и откуда-то из глубины Садовой, из многочисленных ее полуподвальных кондитерских тянуло кофеем и свежеиспеченной ванильной сдобой. По обеим сторонам Невского спешили люди – судя по виду, все больше обслуга; торговцы, приказчики, разносчики, кухарки.
Весна чувствовалась во всем: в той поспешности, с какою отмывались витрины магазинов и в особой, мартовской прозрачности городского воздуха, и в свежести ветра, гладко обтекавшего складчатый шлейф Государыни Екатерины; гордо вздернув подбородок, в декольтированном не по сезону бронзовом платье царица мерзла на своем высоком постаменте. Под сенью царственной юбки расположились сподвижники… Парики, букли, жабо, узкие квадратные башмаки с пряжками – неужели и впрямь так одевались когда-то?
Прислушиваясь к движению живительных внутренних соков, качались на ветру голые ветви лип (именно такими – черными, изысканно-узловатыми изображались городские деревья на прелестных старинных гравюрах). И особенно нарядным и солнечно желтым выглядел Александринский театр с его ослепительно белой, классической петербургской колоннадой.
