Он радовался ее нечастому нежному смеху и постоянно старался рассмешить Аликс.
Как-то вместе они поехали в Петергоф – и там сверкающим камешком ее колечка, такого крошечного, точно снято было оно с пальца Дюймовочки, смеясь, голова к голове, долго и старательно вырезали, процарапывали на оконном стекле свои имена. Ники неотрывно смотрел на ее прозрачные до огненной алости просвеченные солнечным лучом пальчики, чувствовал шоколадно-ванильное дуновение ее близости, и у него сладко кружилась голова. («О мое милое, чудное, заманчивое пирожное!»)
Николаю Александровичу и теперь еще слышался алмазный скрежет пыльного стекла и виделись узкие с лаковыми бантами туфельки (тоже пыльные после гуляния по сухим красноватым дорожкам нижнего Петергофского парка). И как трогательно, как по-детски мило – носочками внутрь – она ставила ножки, идя с ним рядом!..
– «Вот бы заполучить, залучить к себе на недельку-другую (а лучше бы навсегда!) это маленькое чудо… Чтобы ходила по нашим залам, многократно отражаясь в высоких зеркалах, – а я бы любовался ею. Чтобы говорила только со мной, смеялась только со мной… больше ничего и не нужно для счастья!»
Имена их так остались навсегда рядом на том запыленном солнечном стекле:
Alix
Niki
В его памяти она все встряхивала русыми в крупных кольцах волосами и ладонью отводила со лба позолоченную солнцем челку. Эти ее милые жесты —любующимся жадным взглядом он следил за взмахом тонкой ручки, с умилением отмечая, что ладонь у нее такая же узкая, как у Пречистой… и так же утончались и загибались к концам нежные пальчики.
Потом, когда Аликс с отцом уехали (она все махала ему, оборачиваясь), Ники долго не мог забыть ее странно настороженного и одновременно доверчивого взгляда. Бывая в Петергофе, он первым делом бежал взглянуть на ту детскую надпись. Стекло на удивление уцелело – и соединенные их имена, вырезанные так давно, что, казалось происходило это в какой-то другой, прошлой жизни, по-прежнему приятно волновали Николая Александровича. Он всегда улыбался, глядя на то окно и воображая неровные детские буковки, нацарапанные ее маленькой рукой. Милый автограф, оставленный для него милой Аликс. Эта надпись словно связала их двоих, будучи подтверждением действительного существования Аликс в нынешнем, ином, взрослом мире. Короткое, словно из детской сказки имя звучало так волшебно, так многообещающе… Впрочем, все, что касалось Аликс, было наполнено волнующей радостной тайной.
Из хорошенькой куколки с золотистыми локонами, удерживаемыми ободком атласной голубой ленты она превратилась в стройную вполне взрослую девушку. И по-прежнему очаровательна… Сразу же после ее отъезда он вклеил карточку на первую страницу дневника и теперь ежевечерне встречался с тревожным, слегка укоризненным странно отрешенным взглядом. Шоколадного цвета фоточка: неожиданно повзрослевшие, но все так же настороженные глаза; все те же маленькие ножки в узких лаковых туфельках. Белокурые вьющиеся волосы причесаны как бы на греческий манер – приподняты и сколоты на затылке. Выбившиеся из прически завитки лишний раз подчеркивают сладостную линию шеи. Как она мила! Милая Аликс! Каждый вечер он любовался ею, воображая рядом с собой, мысленно вызывая в Петербург из ее далекого нежного и непонятного мира, казавшегося ему таким особенным и важным (гораздо интереснее и важнее чем его собственный). Ему представлялось, что она ведет какую-то свою блестящую и возвышенную жизнь, абсолютно непохожую на ту грубоватую простую действительность в какой существовал теперь он сам. И почему-то чаще всего он представлял ее на садовой скамье – вот она склонилась над книгой, машинально смахивает нежными пальчиками букашку с нагретой солнцем страницы…
