Белой чайкой сидит над крутым берегом Южной бухты красивое здание Морской библиотеки. Кто первым пришел на субботник, чтобы открыть двери библиотеки? Он – Чумаков! Отсюда приносили книжки его дети. Их уже нет, двух сыновей, моряков… Севастополь потребовал и взял их кровь, их жизни… Старик шел по улице Ленина. Он снял картуз, расстегнул ворот, сердце неудержимо колотилось в груди. А жена? Как не хватало ее подмоги! С ней было надежно: посоветоваться, порадоваться, погоревать… Вместе… Все моментом стало бы на свои места. Нет ее, нет! Тяжелый день седьмого июня сорок второго года, день самого свирепого штурма. Трое суток яростных раскопок и, наконец, подвал, чей-то труп, еще один, еще… она…
Онемели пальцы, снова схватило сердце. Как при удушье. Гаврила Иванович глубоко вдохнул воздух, прислонился к стене.
Гурьба молодежи проходила мимо. Ребята в брезентовых куртках играли на балалайках. Бетонщики! Легко узнать. На Матросском бульваре гремел маршем духовой оркестр. Народ продолжал жить, работать, веселиться. Справедливо? Очевидно. За то, чтобы все было именно вот так, и погибли двенадцатого июня, бросившись на танки, его дети. Политуправление флота в листовке назвало их имена. Много было храбрецов. Где-то в скальном грунте укрепленного района зарыли его сыновей. Где, он не знал. Позже Гаврила Иванович читал: «Пройдет время, и засыплет наш город блиндажи и окопы, и построит новые дома, и поставит на самых лучших местах памятники героям… Снова будет пахнуть виноградом благословенная крымская земля, и над темно-синей водой нашего Черного моря будет теплеть белым камнем город со звонким и героическим именем – Севастополь!»
А вот как продолжать жить после такого горя! Но он жил. Жил ради того, чем жили все окружавшие его люди.
Вечер. Подул ветер с Карантинной бухты. По воде, как по маслу, заскользил эсминец, унося куда-то за скалы свои ходовые огни. Наблюдая за кораблем, Гаврила Иванович вспомнил о Петре. Нет его близ Катюши. Ушел. Все же неспроста каркала Тома. Может, будет и квартира. А счастье? С тяжелыми мыслями возвращался Гаврила Иванович домой.
В каюте замполита между книгами в темно-коричневых ледериновых переплетах и конспектами лекции жужжал вентилятор. Тихонько зудели переборки: в трюмных низах усиленно работали турбины. Наглухо задраенный в походе иллюминатор не пропускал ни одного глотка свежего воздуха, и вентиляторные легкие лопасти тщетно старались побороть гнетущую духоту.
Замполит Воронец, бывший донбасский шахтер, с академическим значком над кармашком кителя, давно примирился с неудачным расположением своего корабельного обиталища, привык к шуму, к вечно нагретому полу, ко всем этим зудящим, словно сверло бормашины, ощущениям.
В кресле, втиснутом между переборкой и столиком, сидел старший помощник Михаил Васильевич Ступнин, только что завершивший сложное и муторное дело заправки на ходу быстроходных пожирателей нефти – эсминцев, сопровождавших крейсер. Самое заурядное, непримечательное лицо Ступнина, пожалуй, ничем не привлекало бы, если б не живые, умные глаза. В сравнении с Воронцом, откровенно красивым украинцем с волоокими очами и ярко-пунцовыми губами, Ступнин на первый взгляд проигрывал. Но только на первый взгляд. Стоило чуточку присмотреться и сопоставить их, и перевес немедленно оказывался на стороне Ступнина. Это был типичный морячина, волевой и опытный, не подсахаренный и не надломленный, морячина, продвигавшийся по служебной лестнице от киля к клотику без резких взлетов и умопомрачительных превращений, участник войны, хотя и не имел геройских звездочек. Ступнин высоко котировался в своей среде, и самые пристрастные и нестойкие товарищи не могли заподозрить его ни в чем дурном или усомниться в его нечестности. Матросы тоже ценили Ступнина и как моряка, и как человека, и не обижались на его требовательность и справедливую строгость.
