Многозначительно произнесенная последняя фраза насторожила Гаврилу Ивановича – Тома всегда приносила на хвосте недобрые вести.
Нетвердыми от скрытого волнения руками он взял кружку и тарелку с запеченными яйцами.
– Угощайтесь… Яички – на ваш вкус, Гаврила Иванович, соль тоже крупная. Еще остались зубы? Скрипит соль…
Вздорная болтовня буфетчицы заранее раздражала, и старый каменщик, занявшись яйцами и пивом, поругивал себя за то, что завернул к продувной шинкарке; все в ней ему было неприятно: и развязный язык, и противные манеры, и птичьи брови.
Пока времени для откровенностей не выгадывалось: мешали посетители. Заходили разные люди, в большинстве своем мастеровые или старые боцманы, расставшиеся с морем и обрекшие себя на поиски камня, пиломатериалов и шифера для личного строительства. Пили наспех, оставляли копеечные чаевые. Тома брезгливо дном кружки смахивала монеты в денежный ящик.
Обстановку оживил веселый Павлик Картинкин, затормозивший возле заманчивого фанерного храма свой дребезжащий грузовик.
– Симферопольского!
– Нет для тебя симферопольского, – обрезала его Тома. – Получишь, когда заявишься сюда без путевого листа в кармане.
– В горле першит, тетя Тома, – взмолился Павлик.
– Промочи его безалкогольной жидкостью.
Пенная струя хлебного кваса ударила в пол-литровую кружку. Павлик запротестовал. Тома выразительно повела бровями, и молодой водитель, обернувшись, увидел Чумакова.
– Приветствую! – Павлик расшаркался.
– Теперь вижу, почему у тебя все время шины спускают. – Гаврила Иванович сердито зашевелил усами, измазанными яичным желтком.
– Только безалкогольные напитки, – оправдывался Павлик, с отвращением выдув кружку квасу.
Через минуту в раскрытые двери пивной ворвались запахи выхлопных газов, и вдали погас шум бешено укатившего грузовика.
– А ты держишь порядок, – похвалил буфетчицу Чумаков.
– В Севастополе должен быть полный порядок.
– Какие же новости ты мне хотела сообщить, Тома?
– Дело деликатное… Ну, пока людей нет… – Она притворила дверь, подсела поближе и сочувствующим, тихим голосом, закатывая глаза, поделилась с Чумаковым своими нарочито туманными предположениями насчет Катюши. Ей не терпелось сказать главное, полностью выложить свои подозрения. Но, видя, как сразу же помрачнел каменщик, она решила ограничиться пока полунамеками и красноречивыми вздохами, а они брали за живое Гаврилу Ивановича покрепче, чем железные слова прямой правды.
– Скучает Катя, изменилась, на танцы не ходит, в кино не ходит. Клавдии ею заниматься некогда, вам – тем более. Какая ей пара Аннушка? И чего это они вдруг задружили?..
Тома влила изрядную порцию отравы в душу каменщика. Не зря всю жизнь он не любил новостей, спокойнее без них жить.
– Что же ты предполагаешь? – Гаврила Иванович отряхнул крошки с колен и, не глядя на Тому, принялся отколупывать присохшие у ногтей кусочки раствора. – Петр, что ли, всему виной?
– Нет.
– А кто же?
– Борис.
– Нет же его, – сердито буркнул Чумаков, – уехал.
– Тем более, раз нет… – Тома вовремя поджала губы.
Чумаков смотрел на нее уже с нескрываемой злостью.
– Задала задачу! Подсунула… Ладно, не разводи догадок, раз сама точно не знаешь.
– Не хотела вас огорчать, Гаврила Иванович. Понадобится помощь – сделаю любое одолжение.
Чумаков негнущимися пальцами нащупал пуговки на рубахе, застегнул их и, тяжело ступая, вышел на улицу.
Домой – вверх по Красному спуску. Здесь строили дорогу, машины не пропускали. Мостили и выше – улицу Ленина. Хорошо. Если разворочено строителями – хорошо. Начали – закончат. Севастополь… В ушах уже не буравил ехидный голосок буфетчицы, а гремел зычный бас Хариохина: «Кому из мастеровых доводилось когда-нибудь строить такой город? Ни одного белого волоска на голове не прибавится, а мы уже кончим, фартуки снимем, глянем – а город стоит! Гордо рабочему человеку! Разве не гордо?»
