В сравнении с немногословным, сдержанным и предупредительным папá и его манерами старого интеллигента моряки на первый взгляд значительно проигрывали. Им можно было бы простить и суетливость, и ребячество, если бы они могли компенсировать это молодостью. Юный Ганецкий, азартно таскавший свой черный палаш и склонный к щегольству жаргоном, привлекал ее и волновал своей молодостью. Она не могла любить его даже как мальчика. Для этого он был слишком испорчен и не умел скрывать своей порочности. В пылу откровенности Ганецкий пытался интриговать ее, что было вовсе лишне, рассказами о своих победах над наивными девицами, не утаивая от нее эротических подробностей.
Такие ранние мужчины впоследствии либо превращаются в покорнейших, бесхарактерных мужей, либо до конца дней своих безудержно порхают с цветка на цветок, пока еще есть силы и порхание их не вызывает брезгливости.
Ирина имела возможность наблюдать, оценивать, сопоставлять.
Что может думать о ней сидящий напротив, тоже у окна, безусловно красивый офицер с еле заметной проседью в темных волосах, с особой, подчеркнутой выправкой, которую он пока без труда сохраняет? Именно этот офицер – что он может думать? Ирина сразу отделила его от двух его товарищей, шумливая, панибратская возня которых и ему, видимо, не доставляла удовольствия.
Капитан второго ранга Говорков, пузатенький, с пухлыми усиками на такой же пухлой губке, суетливо теребил своего спутника:
– Черкашин! Храните гордое молчанье? – В руках Говоркова призывно затрещала свежая колода атласных карт. – Спать еще Бог не велит, а время убить надо. Пульку? А?
– Преферанс меня всегда утомляет. Очень нудная и однообразная игра, – сказал Черкашин, – не люблю преферанса.
– Мало ли чего ты не любишь, Паша. – Влажные зубы Говоркова, кругленькие и плотные, как камешки, сверкнули. – Если бы все по любви делалось, пришлось бы нарсуды закрыть.
Говорков смеющимися глазками посмотрел на спутницу и на третьего офицера, засунувшего подбородок в полурасстегнутый ворот кителя.
– Отдыхаешь, Заботин? Сырой ты человек.
– Верно, отдыхаю, – устало буркнул тот.
– Тоже пас?
– Пас.
– Ох и народ пошел! – Говорков обратился к женщине: – Извините великодушно, может быть, вы выручите? Ну, хотя бы в «шестьдесят шесть»?
– Придется вас выручить, – согласилась Ирина.
– Вот и отлично. А они пускай себе клюют носами. Разрешите только освободиться от мундира?
Ирина кивнула, отвернулась. В темноте проносились московские окраины, черные дворы фабрик, склады. Черно, неуютно, изнанка столицы. Почему ее повернули к ним, к пассажирам поездов, открыли взорам самое грязное, мусорное, самое не типичное для Москвы?
Ирина задернула шторку окна и в упор встретилась глазами с сидевшим напротив нее Черкашиным. Поединок глаз продолжался недолго. Ирина улыбнулась краешком губ и взяла колоду карт.
«Знаю, что он обо мне думает. Дама, ищущая легких побед, дорожных приключений».
Говорков успел переодеться где-то на верхотуре и теперь, спустившись вниз, тяжело дышал.
– А у тебя, браток, самая натуральная одышка, – сказал Заботин, – слишком сытенький ты кабанчик.
– У меня сытость здорового человека, – обидчиво возразил Говорков, взяв карты у Ирины. – Разрешите, я подготовлю колоду. Играем в «шестьдесят шесть», надо отбросить «кончины», если вы помните.
– Помню. – Ирина улыбнулась.
– Кончины? Это что, русское слово или карточный жаргон? – спросил Черкашин.
