Я еще поглядел что-то про Африку. Про принципы честной торговли, коммерческую жилку нравоучений и отпущения долгов, засуху и гражданскую войну в окуляре детских глаз. Многомиллионную миграцию homo sapiens на рыбацких посудинах к могиле на дне Средиземного моря.
Это было выше моих сил. Что я могу изменить? Сидеть же в зрительном зале, чтобы поглядывать на муку другого, и горевать, и покачивать головой… Реклама. Отныне наше молоко продается в экоупаковке.
И сон повалил меня на лопатки. Правое веко упало железным занавесом, а левое, ржавый и тягучий механизм, ползло вниз и, прежде чем накрыть глаз, оставило ему панораму комнаты: потолок, облезлый шнур настольной лампы, большой палец ноги, торчавший из-под одеяла. Показалось, что я уснул.
Счастье – раб багетной мастерской. Вставь самый лучший день в обстоятельства пластиковой рамки, и его вдохновение иссякнет.
Многие годы после Лондона я находил умиротворение сна в самых неприглядных условиях: на дыбе автобусного кресла в мартовском сквозняке, в просторе хлопкового поля в Араликатти и даже за бензиновыми резервуарами в пустоши Нью-Джерси. Но обстоятельства обрамляли эти минуты такой беззаботностью, что я дрых и не тревожил бессонницей утробу матери-земли.
Первая ночь в Лондоне вышла другой. Стоило мне наконец прикрыть глаза, как за стенкой включили порно. Точнее, любительскую версию. Я прикидывал: стоит ли обозначить, что я существую? Не смутит ли их поворот на бок и, как следствие, предательский скрип реечного дна? Довлеет ли над торжеством соединения гениталий в пространстве этикет – сколько допустимо ждать без уведомления участников?
Звукопроницаемость подушки и одеяла, казалось, усиливала шлепки и стоны. Вскоре после объявления – малыш, кончаю! – бездельник на цыпочках вкрался в мою комнату. На гусиной шее гремела серебряная цепь толщиной с большой палец.
Приметив меня, бычара разжал пальцы рук. Из них выпали: мятное поло, джинсы и белые кроссы. Он смял виноватую пантомиму на лице, точно мы были знакомы тысячелетие как и едва простились.
– Oi, how you doing my old china plate? I’m Matty. Zonked after the fight, aren’t you?
Это сейчас я слышу каждое слово Мэтти. Тогда же в кипящем бульоне его болтовни я различал не больше дальтоника в настройках цветокоррекции. Мне было неловко признаться в этом, поэтому я и соглашался со всем, что вещает Мэтти, хоть это в итоге и стоило мне проживания в доме Вудхэдов.
Он прошел к окну и поднял раму.
– Еще увидимся. Сделай одолжение – не закрывай окно. А я помогу освоиться в городе.
Мэтти выпрыгнул за борт. Я улегся обратно на кровать. Сон улетел. Какое-то время я копался в карманном словаре и выискивал перевод слов Мэтти, точно на слух подбираешь аккорды к песне-фантому, отрывок которой долетел из окна промчавшей машины.
Кажется, так. Я раскрыл светло-коричневую книжицу и пролистал до страницы со словами на букву Z.
Мимо. Это был словарь времен, когда Ба учила меня основам английского языка. В деле познания голоса настоящего Лондона словарь был так же полезен, как колесо от римской колесницы для спортивного велосипеда на спуске трассы Тур-де-Франс.
Я отбросил затею и достал из рюкзака плеер, чтобы скоротать время. Внутри серебряной коробки лежала кассета. Оранжевые амбушюры отсекли лишние звуки. Я включил запись.
Воображение сделало шаг назад… во время без времени.
