– Итак, шестого дня от начала месяца Рюеня… – вынув из кармана листок бумаги, заводит женщина. Ее голос звучит напоказ безразлично, как если бы всё, что она читает вслух, было не серьезнее списка блюд в корчме.
– …человек, назвавшийся именем «Бруг», совершил жестокое убийство Вильхельма Хорцетца Кибельпотта, кума Республики, и уничтожил тело. В течение предыдущего месяца некто «Бруг», по предположению цеха имени Хрема, незаконно пересек границу Республики и Преждер. Потом – проник в маслорельс на вокзале Преждерского княжества.
– Что должно проверить присовокупительно, – добавляет старик.
Чем дольше они говорят, тем сильнее тюфяк походит на каменную глыбу. Пласт прелого сена твердеет подо мной, точно надгробная плита.
– Итак, незаконно завладев документами убитого… – продолжает Табита. Ее челка подстрижена как по линейке, образцово. Не из-за этой ли математической строгости взгляд ее кажется столь острым?
– …«Бруг» проник, снова незаконно, на земли вольного города Бехровия. Где был уличен в нападении на группу неизвестных – с убийством двоих. Предположительно, граждан города.
– Что тоже должно проверить.
Не тюфяк, а пыточный стул. Готов побиться об заклад, что люди раскалываются, только сев на него.
– Этот же «Бруг» оказал вооруженное сопротивление цеху. И наконец, проявил способность к самоисцелению и ворожбе над предметом – так называемой «Цепью». Что может говорить о неслыханном случае контролируемой одержимости.
– Ибо, кхем, – вставляет Строжка, – не обнаружены традиционные признаки конечной одержимости, как-то: вздутие органов, деформации костей, потеря рассудка, и прочее, и прочее…
Я врастаю в тюфяк, но хочу провалиться сквозь него. Забиться в тот тихий грязный угол, где можно не вспоминать о безвыходном положении Бруга.
– Строжка, дай выжимку, ага? – просит женщина. – А то у него мозг вскипел.
– Сейчас-сейчас… – старик пожевывает губами, мысленно вычленяя главное. – Итого, по законам Республики, коли его вышлют стяжателям Комитета, за переход границы и убийство Кибельпотта – казнь через забивание гвоздя в лоб.
– А по нашим?
– По нашим законам, то бишь по бехровским, за переход границы, подделку бумаг и трижды убийство… – Строжка чешет нос. – Дык тоже казнь-то. Но с порицанием да через фонари.
– Или?
– Шутишь над старым? Ведь это исключительный экземпляр обратимой одержимости! – да у деда самого в глазах пляшут одержимые огоньки. – Коль гремлины прослыхают, дык мигом упекут в Башню Дураков! Попасть-то в Башню легко, а вот покинуть …
– Другими словами, – бесстрастно объясняет Табита, – разберут тебя на куски, посмотрят начинку, а потом кое-как соберут обратно. И будут ставить опыты над психикой, пока не превратишься в желе.
– Бругожеле, – вырывается у меня.
Дед с мастером переглядываются:
– Чего?
– Выходит, мне только подохнуть осталось, – нервно выдавливают мои голосовые связки. – И вы даете мне выбрать: либо Бругожеле, либо Бруг-с-гвоздиком, либо Бруг-под-фонарем.
– Какой всё-таки смекалистый, – хихикает старик.
– Вот я и выбираю, – уже ощущаю, как тюфяк плотной соломенной суводью закручивает меня в пучину конца. – Бругожеле.
– Смекалистый, а не совсем, – поправляется Строжка.
– Совсем не смекалистый, – ухмыляется шрамами Табита. Темное торжество пляшет под ее холопской прической. – Потому что есть еще четвертый способ сдохнуть.
Голова кружится, во рту становится сухо. Я не в настроении, да и вообще – не любитель подобных выборов. Но не узнать четвертый вариант – значит, жалеть об этом до самого Бругожеле.
