– Дара, а ты прячешь от меня что-нибудь? – спросила Салли неделю назад.
Дара удивлённо посмотрел на Салли, потом обвёл взглядом свою комнатушку и поводил в воздухе ладонью, мол, да разве здесь что-нибудь спрячешь?
Салли рассмеялась.
А сегодня она попросила его показать репродукции, которые дал ему Мёрфи. То, что Дара ходил к Мёрфи, не сказав ей, показалось ей немного странным, но Салли рассудила, что Мёрфи теперь их общий друг. Да и последним, к кому Дару следовало бы ревновать, был бы полусумасшедший художник, живущий в скворечнике среди шестерёнок и пыльных книг.
Возможно, Вера была права и Дару будет тянуть к странным, пьянящим вещам. Тогда пусть это будет искусство. Веществ, даже обычных лекарств, Дара боялся как чёрт ладана, и тут Салли была спокойна. Конечно, можно было опасаться, что Дара будет медленно превращаться в Мёрфи, но это был бы такой длинный путь, что Салли бы, наверное, успела его затормозить.
Интересно, подумала Салли: она уже рассуждает о том, что она хочет или может управлять Дарой.
Но надо было признать, что это иногда и происходит. Салли подсказывает ему, какую рубашку не надевать с джинсами, и он, пожав плечами, достаёт из шкафа другую. Она подсовывает ему книги, она исправляет его речевые ошибки. Они стали как два сообщающихся невидимым образом сосуда, как два фонтана в разных частях города, которые питаются от одной водопроводной сети.
Что ещё было удивительно, так это то, что оба фонтана находились в Ирландии – стране, в которой они никогда не бывали. Тем не менее они мысленно называли себя ирландскими именами, а их жизнь – невидимо для всех – протекала в городе Гэлвей.
Салли даже не знала, существует ли такой город на самом деле, и не хотела проверять.
У них был свой собственный Гэлвей, свои фонтаны, на которых жили мраморные ангелочки, свои блестящие от дождя мостовые, ведущие к спрятанному в центре города, как краплёная карта, дому Мёрфи.
Если Салли иногда и вспоминала о предупреждениях Веры, так это когда они собирались за чаем у художника.
Мёрфи брал весы, отмерял девять граммов зелёных скрученных в спиральки листиков, объясняя, что за сорт он сегодня выбрал, засыпал их в треснутый, но бережно склеенный чайник тёплого бежевого цвета, наливал в него семьсот пятьдесят граммов воды, подогретой – непременно – до девяноста градусов и хрипло командовал игрушечному троллю, стоящему на кухонной полке, засечь три минуты.
Тролль возмущался, визжал, что он вам не прислуга и какого чёрта переводить хороший чай на этих, толку от них, но козырял, доставал из кармана куртки часы, выжидал три минуты и орал, чтобы шли пить чай.
Тролль посматривал на них немигающими глазами-бусинками, слушал их разговоры, мотал на ус и иногда, если разговор замолкал, вдруг принимался распевать последнюю произнесённую фразу на мотив известной песни.
Когда Дара услышал это в первый раз, он закашлялся и чай потёк у него из носа.
Тролль назвал Дару свиньёй, велел выйти из-за стола и возвращаться только с родителями. Потом неожиданно запел что-то из ирландского тюремного фольклора и так жалобно, что и Салли пришлось оторвать бумажное полотенце, чтобы вытереть выступившие от смеха слёзы.
Мёрфи улыбался, но печально. Не как если бы ему было смешно, а как если бы он вспомнил что-то смешное. Салли тем вечером, засыпая у себя дома, подумала, что сам Мёрфи никогда не шутит: он может сказать что-нибудь весёлое в ответ, но никогда не начнёт рассказывать анекдот, будто он потерял ключ от этой способности и ему нужен кто-то, кто умеет, кто смеет начать шутить. Будь то человек или робот.
