– Энджи, я дома! – крикнула мама.
Небо вдруг стало электрического синего оттенка.
Я помассировала виски и поднялась со стула. Потянув руки за голову, чтоб размяться, я зашла на кухню, где мама поставила два коричневых бумажных пакета на изумрудную барную стойку.
Помогая ей убирать продукты, я спросила:
– Что у нас на ужин?
– Макароны с сыром с ореховым соусом. Хочешь помочь?
– Нет. Но я понаблюдаю и побуду диджеем.
– Почему ты никогда не готовишь?
– Потому что у меня это плохо получается, мам. У меня все либо подгорает, либо я путаю пропорции. Помнишь, как ты попросила меня запечь сладкую морковь на День Благодарения, и я добавила четверть чашки соли вместо сахара?
Она улыбнулась.
– До сих пор не понимаю, как можно было добавить столько соли, не подумав, что это слишком много.
– Именно это я и имею в виду. – Я нашла в телефоне недавний плейлист и синхронизировала его с беспроводными динамиками на кухне. Когда музыка заиграла, я налила себе стакан газировки и села на один из кожаных стульев, спрятанных под барной стойкой.
Мама почистила тыкву, разрезала ее пополам, зачерпнула мякоть и выбросила ее в утилизатор пищевых отходов, а затем нарезала оставшуюся твердую часть. Когда она наполнила большой горшок водой, тимьяном и другими специями, я вдруг решила сыграть ей свою песню.
Прежде чем я успела передумать, я сказала:
– Сегодня я написала песню.
Я не стала упоминать конкурс Моны Стоун. Мне скоро придется об этом заговорить, но не сегодня, я еще не готова.
Она опустила кубики тыквы в кипящий бульон.
– Можно мне послушать?
Я кивнула. Мама пошла за мной в гостиную и села на наш диван кремового цвета. Я наклонила голову, в шее что-то хрустнуло, затем я вытянула пальцы и положила их на клавиши, которые все еще были теплыми. Я не смотрела на маму, когда играла свою песню, боясь того, что могла увидеть на ее лице.
И когда закончила играть, тоже не смотрела на нее.
По крайней мере, пару минут.
Когда молчание стало слишком тягостным, я потерла свои липкие руки, положила их на колени и развернулась к ней.
– О чем ты думала?
– Я думала, что это… – она провела пальцем по одной из декоративных нашивок на своей армейской зеленой блузке, – было неплохо. – Мама одарила меня улыбкой, но в глазах не было ничего.
Мне показалось, что она пыталась быть вежливой, что странно, потому что она моя мама. Ей не нужно быть вежливой, ей нужно быть честной.
Я взглянула наверх на лампу, которая гудела. Или, может быть, это звенело у меня в ушах.
– Мне… мне нужно проверить, как там паста, – сказала она. Если она пыталась уничтожить мой энтузиазм, у нее это отлично вышло.
Я снова повернулась к пианино.
– Ты не против, если я продолжу репетировать? Мне нужно поработать над припевом.
– Конечно. Репетируй.
Я нажала на пару клавиш, половицы скрипнули под ее удаляющимися шагами.
Я снова сыграла свою песню, и ноты скрасили мое мрачное настроение.
Что вообще моя мать знает о музыке? Ничего. Мой отец был единственным, кто разбирался в стройности звучания. Он, может, и не разглагольствовал бы о моих музыкальных способностях, но, по крайней мере, дал бы конструктивный совет, не то что мама – полная незаинтересованность.
Когда я снова играла свою песню, я создала заметку на телефоне и начала диктовать текст. Когда я закончила, тишина буквально звенела, громче, чем моя песня. Я перестала играть и просмотрела то, что написала, поменяла слова там и сям, а затем начала подбирать слова к мелодии припева. Я поправила слова еще раз кое-где, затем снова проиграла всю песню, тихо напевая слова.
