Стивен чуть приоткрыл рот и присвистнул:
– Люсинда, сдаётся мне, что иногда ты перегибаешь палку. Мистер Мэнокс ещё не выгнал из школы ни одного ученика: он же добрый и понимающий человек, в отличие от некоторых.
– Молчи! – свирепо зыркнула на него Люсинда. – Когда ты окончишь школу и поступишь в университет или в колледж, доброго мистера Мэнокса рядом не будет. И что тогда ты станешь делать?
Мелисса издала утомлённый вздох и рухнула лицом на парту. Они сидели в кабинете химии, расположенном дальше всех остальных кабинетов от шумных центральных коридоров. В высокие светлые окна неторопливо вливались солнечные лучи, на подоконниках бодро распускали мягкие листья комнатные растения, чьих названий Габриэль не знала, висевшая напротив них доска, над которой располагался пожелтевший от времени стенд с Периодической системой химических элементов, был облит ярко-жёлтым светом, к которому изредка примешивались светло-бежевые или вовсе белые крапинки звездчатой формы. Линда и Блез, отделившиеся от компании, сидели в центральном ряду за первыми партами и, кажется, спали. А, может быть, они старательно зубрили основные положения теории эволюции, которые были заданы им на сегодняшний день. Джоанна увлечённо переписывалась с кем-то в социальных сетях, Мелисса дремала с полуприкрытыми глазами и лишь изредка приподнималась, чуть разлепляя веки – это случалось в такие минуты, когда охваченная порывом красноречия Люсинда повышала голос до максимально высоких октав из тех, что были ей доступны, либо брала настолько низкие ноты, что слова её начинали звучать зловеще, будто погромыхивающая за облаками гроза. Стивен, уже совсем не слушая Люсинду, тоже повторял положения теории эволюции, Патрик закатывал глаза и принимал умоляющее выражение лица, но Люсинда не останавливалась. Не смогла остановить её и Оона, несколько раз мягко, но с очевидным намёком коснувшаяся её руки. Им приходилось слушать и впадать постепенно в заторможенное состояние на границе между сном и явью, как на бесконечных зубодробительных лекциях мистера Джефферсона.
Габриэль равнодушно вздохнула и осторожно нырнула ладонью в свою сумку. Было рискованно вынимать блокнот на глазах у друзей, однако она чувствовала, что уже не может сдерживаться. Ей вдруг показалось, будто она неверными штрихами прочертила длинные ресницы Эстелла, и эта крошечная ошибка, которой могло и вовсе не быть, показалась ей серьёзнейшим грехом, издевательством над светлым образом любимого. Габриэль не представляла, каков настоящий Эстелл внутренне. Она слышала рассказы матери и бабушки, но ни слову из них никогда не верила, поскольку они входили в слишком явное противоречие друг с другом, и слышала городские сплетни, но им не верила и подавно. Эстелл оставался для неё туманной и далёкой загадкой, которую она не могла разгадать, потому она наделяла своего любимого самыми лучшими человеческими качествами, приписывала ему те черты характера, которыми он в жизни не обладал, и с радостью закрывала глаза на все несостыковки между созданным ею героическим образом и поступками, что совершал реальный Эстелл. Габриэль осторожно повернулась спиной к девочкам и к Стивену и быстрым вороватым движением раскрыла блокнот. На неё снова взглянуло бесконечно любимое и дорогое лицо, и ей показалось, будто нарисованные блики в его тёмных глазах сделались больше, словно он тоже обрадовался встрече с нею. Габриэль с затаённым дыханием осматривала длинные, упругие, непрерывные линии, превращающиеся в ресницы, и находила их идеальными – равно как и всё остальное в этом человеке.
