И осмотрев последний раз комнату, так, если бы она только вошла в неë, женщина повернулась к двери. Открыла еë, выйдя в коридор, закрыла за собой; видимо, думая, что все еë приготовления могут улетучиться. И не слышно зашагала по коридору в сторону фойе, приглашая ожидающих на выставку одной картины.
Мольберты сгрудились в углу, а центр комнаты сиял. Когда вошли трое, точнее, три женщины, им показалось, что в такой темноте ничего не удастся разглядеть. Но, продвигаясь дальше, они заметили: в самой глубине, с противоположной стороны – световой овал. Чёткий, направленный, он выделял угол, подготовленный для показа. Полубоком, не отворачиваясь от освещённой сцены, они взглядом нащупали стулья, и сели напротив невиданного и таинственного. Запах сырости, полуподвального помещения стал завершающей деталью, вплёлся в происходящее, окутал их.
Зайдя последней, художница убедилась, что зрительницы затаили дыхание, и плавно вышла на свет. Стоя перед ними, начала что-то говорить.
Но все были заворожены своими мыслями, хорошими или плохими, смутными или их просто увлекло любопытство и потому, никто так и не услышал, что именно она сказала.
Свет чëтко отражал каждую мимическую морщинку на лице художницы, белые волосы светились ореолом. А рука, всё же отдернув через какое-то время ткань, показалось, распалась на кадры.
Выставка одной картины.
Пыль едва заметно закружилась в видимости света, затем была поглощена темнотой, сыростью и молчанием. За стеной изредка проезжали машины, их звук глухо касался стекла, и казался таким далеким, что звучал, как эта пыль, незаметная и незначительная.
Художница отошла в тень.
Пропустив пару стульев от смотрящих, села и краем глаза наблюдала больше за ними, чем за своей лучшей работой. Смиренно ожидая нужного момента, когда восторженные взгляды проникнутся историей, которую она написала, и смогут увидеть отражение своей души в написанном ей, портрете.
В один из дней, не самый погодистый; в день, когда серое море застыло над городом. Художница сидела на кухне и никак не могла вспомнить, кто она. Где-то посередине жизни, покачиваясь на волнах – ни вперёд, ни назад – она застыла. Время стало мимолётным, но не исчезло: оно разложилось по кухонному столу – в виде слов и записок. Некоторые уже были прикреплены магнитами к холодильнику, всунуты в скобы зеркала, подложены под сахарницу, прибиты гвоздиком к дверному проëму.
Только что она выписала новые цитаты, выводя аккуратно буквы. И взглянув на голый тополь, который покачивался в облаках, забыла зачем это делала.
Разноцветные ручки, квадратные стикеры, всё старалось внести хоть какое-то различие в её дни. Но какую именно жизнь они пытались разнообразить? Вся жизнь слилась, расплылась, как акварель на мокрой бумаге – что вода на листе, что дождь за окном. Она с трудом могла отличить одно от другого. Плечо зябко дёрнулось, и рука подтянула край бежевого кардигана, жестом вернув себя обратно – хоть чуть-чуть, и этот момент заметила своё отражение на стекле.
Прозрачное тело, тонкие белые волосы, коротко подстриженные, возможно, слишком коротко. Но это не делало её образ грубее. Телосложение, хоть и немного надломленное, но голову она старательно держала прямо. Короткость, но не изящность. Худая, но не вытянутая. Не высокая, не низкая.
Всегда аккуратно одетая, преимущественно в брюки и невзрачный верх. Сливаясь с интерьером жизни, было не разобраться, была ли она красивой в молодые годы. Хотелось бы в это верить, ведь она точно не была противной. Тусклые голубые глаза и бледная кожа едва выделялись на фоне седых волос, а те словно сливались с потолком. Её силуэт можно было не заметить в каком-то из углов.
