На это я улыбнулась чуть шире, но улыбка тут же пропала, когда у меня заболела шея.
– Я счастлива, – хрипло сказала я. – С Дэнди все хорошо?
Роберт нетерпеливо цокнул языком.
– Да, – сказал он. – Сидит в кухне, обедает. Я сказал, что побуду с тобой, пока они едят.
Я ничего не сказала, и мы несколько долгих минут молчали, пока в саду пела малиновка, а на моих веках сгущались тени.
Потом я почувствовала легкое прикосновение, словно перо малиновки коснулось моих сжатых пальцев.
– Прости меня, Меридон, – тихо произнес Роберт. – Я бы ни за что не причинил тебе зла. Нам всем так жаль, что ты полезла наверх. Больше не надо, никогда. Я завтра возьму девчонку из работного дома и начну ее учить. А ты оставайся с лошадьми.
Тут я зажмурилась и начала уплывать в сон, где не болели бы мои синяки, а запах лаванды мог навеять сны о Доле. Я услышала, словно издалека, как Роберт прошептал:
– Доброй ночи, моя храбрая малышка Мэрри.
А потом я почувствовала – но мне, наверное, показалось – легкое, как перышко, прикосновение губ к моему стиснутому кулаку.
Он сдержал слово: Дэвид и Дэнди рассказали мне, что девушка из работного дома начала заниматься на следующий же день. Ее выбрали, потому что она работала на ферме в краю хлеборобов – из-за того, что она всю жизнь скирдовала снопы, мышцы рук и живота у нее были крепкими. Дэвид еще сказал (а Дэнди, что характерно, нет), что она замечательно смотрится на верхней площадке. Волосы у нее были длинные и светлые, она распускала их, и они струились за ее спиной. Высоты она не боялась, попусту не тревожилась и, несмотря на то что начала на месяц позже остальных, за несколько недель научилась качаться на высокой трапеции и исполнять простые трюки, падая на сетку.
Хирург велел мне отдыхать, и я радовалась, что могу спокойно полежать. Лицо у меня было чудовищное. Оба глаза заплыли от синяков, они так отекли, что первые три-четыре дня я ничего не видела. Колени, ударив меня по лицу, сломали мне нос, и он на всю жизнь остался слегка искривленным.
Прошло много дней, прежде чем я смогла перейти луг и посмотреть, как работают наши акробаты. По дороге я миновала лошадей, увидела на дальнем краю луга Море, чья шкура мерцала темно-серым. Роберт пообещал мне, что к коню никто не притронется, пока я болею. Он мог немного одичать, но у него точно не было свежих воспоминаний о дурном обращении. Его кормили с другими лошадьми, заводили под крышу, если ночь была холодная. Но других Роберт объезжал и учил новым трюкам, а Море оставляли на лугу.
Земля отвердела от мороза, похоже было, что к Рождеству пойдет снег. Мне было все равно. Па и Займа никогда не отмечали Рождество в нашем грязном фургончике, единственное, что я помнила об этом празднике – Дэнди в это время с большим успехом шарила по карманам, когда ходили ряженые, а еще время было удачным для того, чтобы продавать испорченным детям лошадей. День рождения у нас был вскоре после Рождества. В этом году нам должно было исполниться шестнадцать. Мы не помнили ни про Рождество, ни про наш день рождения – когда бы он ни был.
– Холодно, – сказал Роберт.
Он шел рядом, поддерживая меня под локоть, помогал перебраться через замерзшие кротовины и пучки жесткой травы.
– Да, – отозвалась я. – Ты заведешь лошадей в конюшню на весь день, если пойдет снег?
– Нет, – ответил он. – Нельзя, чтобы они размякали. Придет время, будем давать представления круглый год. Я уже отказался от работы на рождественской ярмарке гусей под Батом. Если бы ты была здорова, я бы, по крайней мере, тебя и Джека туда отвез. В этом году работа ушла, но на будущий год прекратим разъезжать в октябре, будем работать в декабре и на крещенских ярмарках, а потом опять заляжем до Жирного вторника.
