– Благодаря им? Надежда на что?
– На жизнь.
– Они для меня враги… Разве нет?
– Не знаю. Объясни. Почему они для тебя враги?
– Потому что они враги для тебя.
– Вот и всё… – Хольгер задумчиво посмотрел себе под ноги.
Он стоял возле окоченевшей руки одного из павших защитников города. Не разобрал его лица, припорошенного снежной крупой.
– А тебе? – Говоря с ним, Исгерд осторожничала, словно игралась с огнем. – Тебе не жаль этих людей?
– Нет. За что их жалеть? Это всего лишь люди. Чужие люди, не свои. Понимаешь?
Не ответила.
– Однажды и меня поставили перед выбором, Исгерд. Либо упростить себе жизнь равнодушием, либо сгореть от сострадания. Я сделал выбор. Как и ты.
– Тогда зачем спрашивал?
– Просто проверял.
– Я дала повод для сомнений?
– Война стала другой, Исгерд. Это уже не та стихия, которая когда-то подхватывала нас. Теперь война развязывается по расчету.
– О чём ты?
– Знаешь, что он мне сказал? Он сказал: «Теперь иди и порази Избора. Истреби всё, что у него. Не бери себе ничего от них, но уничтожь и предай забвению всё, что у него. И не дай пощады ему, но предай смерти от мужа до жены, от отрока до грудного младенца».
– Кто – он?
Посмотрел на серое небо.
– Что-то я не хочу возвращаться в Ладогу. – Тяжело вздохнул. – Вели остальным сжечь город. И проследи, чтобы ремесленные мастерские никто не тронул. Ясно?
Кивнула и направилась обратно.
– Стой.
Обернулась.
– Подойди.
Нерешительно подступила к нему. Положил руки на ее плечи, слегла встряхнул и прижался лбом к ее лбу.
– Твой план был велик. Слышишь меня? Без тебя я бы не взял этот город. Ты молодец. Мой самый преданный и мудрый воин.
Он легонько похлопал ее по красной от его удара щеке.
– Иди. – Легонько оттолкнул.
Ушла. Хольгер вновь оглядел улицу, заваленную порубленными телами.
Он не умер. Когда сознание пробилось сквозь пелену беспамятства, он распахнул глаза и вздрогнул. Острая боль ковыряла заплывший кровью бок. Громко застонал сквозь стиснутые зубы.
Беспомощно лежал среди могильного марева в багровой грязи. Посеченные тела безобразно и бессмысленно застилали собой землю. В глухой тишине их слегка припорошила снежная крошка.
В тяжелой голове шаталась пьяная смута, которую разжигала свирепая боль. Слабость и сонливость поглощали истощенное сознание. Пересохшие губы истрескались, покрылись твердой обветренной коркой.
Плавающий взгляд застыл на разбитых дверях княжеского терема. В дверном проеме чернела мертвая тишина. Мутные глаза отрезвели, возбудившееся сознание смахнуло хмельной осадок горячки, разум обострился, словно меч.
Застыл в оцепенении. Блестящие от ужаса глаза задрожали, хриплое дыхание участилось и сердце раскатистыми ударами забилось в груди. Его бросило в жар, кожа похолодела и кровь еще больше отлила от кожи.
– Нет… – выдавил он из себя. – Нет, пожалуйста, нет!
Дрожащими руками отжал себя от земли, сражаясь с болью и слабостью, поднялся на колени, прижал руку полыхающей ране, истекающей кровью. С трудом встал на ослабшие ноги, пытаясь удержать равновесие, и медленно побрел в княжеский терем, шатаясь.
Оступился, поскользнувшись на трупе, и рухнул на землю. Лицо зарылось в жидкой грязи, в глазах потемнело и всё раздвоилось в мыльном круговороте. Сдавленно, устало и отчаянно завыл сквозь пронзающую все внутренности боль. Боль драла его острыми когтями, как рассвирепевший зверь.
– Каля! – глухим стоном позвал он. – Каля, я здесь! Я здесь… Лишь бы была жива, лишь бы…
