К тому самому выходу, которого Андрей не мог найти.
На милиционере, как оказалось, визиты только стартовали. Следом за представителем правопорядка Андрею предстояло принять ещё более доброжелательную и справедливую пару гостей.
Не успело подсознание Андрея сформулировать мысль о маме, как эта гиперактивная женщина материализовалась в наспех распахнутом дверном проёме. Воздух в палате №22 сжался и отказывался проникать в лёгкие, так как турбулентность этой энергичной особы едва не обгоняла её саму.
Первый взгляд на женщину в возрасте второспелой ягодки вызывал смешанное чувство интереса и брезгливости. Её манера держаться при посторонних моментально заменяла вышеуказанное чувство интереса на жалость.
Вот и сейчас, преисполненная достоинства, Вера Георгиевна Шаткая-Ядова ухватила зачем-то пару табуреток, стоявших на её пути и, чётко вычерчивая тазом знак бесконечности, подошла к кровати родного сына.
– Здравствуй, сынок. – слова она решила сопроводить слезой, что разорвало на осколки последнюю баррикаду мужества Андрея. Он зарыдал, спрятал подбородком кадык и протянул свои тонкие ручонки к мамочке, которая отодвигала ногой в сторону третий табурет, забракованный её вторым, не тронутым сценической слезой, глазом.
– Мамочка. – начал было Андрей, но Шаткая-Ядова оборвала своё чадо на старте.
– Что мамочка? Перестань тут слюни пускать, а то папаша твой увидит и успокаивай тут вас обоих.
Столь резкая смена пряника на кнут – это фирменная особенность в воспитании, которую Вера Георгиевна считала своим достоянием и не иначе, как инновацией. На самом же деле, в сиюминутных обстоятельствах, обнять сына ей помешали вернувшиеся с перекура хозяева табуретов. Образ сильной женщины машинально свалился на неё при виде пары коренастых кривоносых мужиков.
Следом за мужчинами в комнату проник ещё один человек. Отвлекаться на него не стоит, так как он ещё при рождении в совершенстве овладел искусством быть посторонним. Отец Андрея являл собой некое туманное слияние компромисса и страха, закованных в брутальное тело с лицом вечного ребёнка, выражавшем что-то вроде: «Что вы, эту конфету съел не я!»
Фёдор Маркович Шаткий упредительно бесшумно просеменил к окну и растворился, не посмев даже взглянуть на родного сына, не говоря уже о приветствии. Хотя со стороны всё выглядело весьма величественно и внушало уважение.
– Давай одевайся, тебя переводят в другое отделение. – Вера Георгиевна изображала такую ледяную глыбу, что от напряжения её провисшие края лица содрогались при каждом мягком звуке. Шёпотом она добавила. – Клади эту штуку в мою сумочку.
Так Андрей в очередной раз был лишён возможности самостоятельно разобраться в своих проблемах, что для него было делом естественным.
Парня перевели в отделение медико-психологической реабилитации, в одноместную палату без номера, но с телевизором, холодильником и климат-контролем.
Родители, пусть и по своему, любили своего сына. Первой это показала мать – едва Фёдор Маркович бесшумно закрыл дверь в платные больничные апартаменты – на Андрея обрушилась вся сила материнской любви. Шаткая-Ядова принялась хлестать сына ладошками, потом кулаками, а когда её возбуждение достигло наивысшей точки на передовую был брошен всё тот-же фиолетовый кусок латекса.
– Дорогая, ну что ты, что ты. – Фёдор Маркович, танцевал вокруг некий обрядный танец, бормоча как заклинание. – Ну что ты, что ты, дорогая.
