Между логикой и этикой: Три исповеди разума - страница 3



12. Связь философии с религией почти так же стара, как они сами. Однако уже в древности изменились те отношения, которые религия стремилась занять по отношению к философии. У древних классиков ещё царит покров наивности над тонкими вопросами, и пока язычество господствовало как народная религия, этот покров не нужно было приподнимать; он был одинаково полезен как философии, так и религии. Лишь когда иудаизм вступил в соприкосновение с эллинизмом, эта сдержанность должна была прекратиться; ибо теперь единство между народным духом, проявляющимся в мифах, и тем, что царило в зачатках философии, было нарушено.

13. Филон, несомненно, чрезвычайно стремился восстановить единство между Платоном и Моисеем, но оба они всё же оставались для него разными авторитетами, тогда как сам Платон ещё совершенно наивно пронизывал свои учения мифами родной земли. Уже у Филона религия и философия становятся пограничными проблемами, и даже если он сам хотел бы, чтобы религия была поглощена философией, против этого в иудейском монотеизме восстаёт чуждая сила, которая никогда не может полностью раствориться во всей идеализации эллинизма, даже в самом платонизме. Моисей становится носителем религии, а Платон – носителем философии.

14. Любое различие, возникающее между направлениями культурного сознания, несёт в себе конфликты. Так произошло и здесь. Однако ошибочно полагать, что самостоятельность этих двух сил подвергается угрозе из-за их конфликта между собой. Ложно утверждение, что из-за более тесного соприкосновения с философией религия начинает процесс своего распада. Так же ложно, что философия, вступая в какое-либо отношение с религией, отказывается от своей методологии и тем самым от своего логического характера или хотя бы умаляет его. Это отношение врождено ей; и её постоянная задача – вновь и вновь осмыслять это отношение, проверять и корректировать его. Роковым предрассудком является вера в то, что можно уклониться от прояснения этого отношения. Это лишь обременило бы философию мистикой, а в религию проникла бы интуиция.

15. Философия должна быть осознана как однородный фактор религии всё точнее и определённее, если в философии вообще должна господствовать подлинная культурная зрелость. Здесь не может быть иначе, чем это было со всеми основными силами культуры. Мы исходим из их фактичности и затем спрашиваем об их праве. Этой трансцендентальной инквизиции должны были подвергнуться математика и физика, равно как право и государство; и, наконец, культурный факт искусства: как же религия, как такой факт, могла бы избежать вопроса о правовом основании своего существования и своей устойчивости?

16. Логика имманентна всякой науке; однако в образцовой методологии она раскрывается в математическом естествознании. Во всех науках о духе логика имманентна; но как новая логика для них из сознания чистого мышления поднимается этика, в которой чистое мышление развивается в чистое воление.

Мы также пытались положить в основу этики новый вид математики, выделяя в правоведении каркас понятий, которые в своей логической структуре способны к этическому функционированию. И по аналогии с природой можно было бы установить единство правовых понятий в великом проблемном понятии государства.

17. Таким образом, и культурный факт религии должен быть подвергнут этому трансцендентальному вопросу. Такое продолжение вопроса было бы невозможно, если бы не предполагалась изначальная связь философии с религией. Имманентность философии во всех главных направлениях культуры, однако, является общей предпосылкой философствующего сознания и, к счастью, также всякого более зрелого образования. И так же мало, как эта имманентность является обманчивой видимостью, столь же мало философская жизненная сила религии является её зародышем смерти или даже зародышем уродства. Уже греческое язычество развило из себя философию религии, и эта изоляция философских мотивов, их выделение из обилия первоначального религиозного материала, их проверка и оценка с обеих сторон оставались живыми в монотеизме; и везде лучшие времена религиозной силы и плодотворности, как в иудаизме, так и в христианстве, были теми, в которые эта естественная схоластика процветала.