Когда Степан отвозил на отцовской машине Веру в Каскелен, она плакала. И он был обижен и растерян. Несколько раз пытался завести разговор с родителями о причинах такого холодного приёма, но и мать, и отец уходили от разговора. В конце концов Степан и Вера подали заявление в загс. Он сообщил родителям о дате регистрации. Мать закатила истерику, отец же замкнулся в себе. На регистрацию они не пришли. Приезжала мать Веры и два брата. Видимо, Вера кое о чём рассказала родным, потому что они не спрашивали, почему нет на регистрации его родителей. И Степан был благодарен им за такой такт и понимание. Свадьбу решили не делать. Отметили регистрацию в маленьком кругу родных невесты и друзей жениха. Молодые несколько недель пожили отдельно, а потом университетский профком выделил им маленькую комнату в семейном общежитии.
Двухэтажное здание общежития было построено ещё до войны. На каждом этаже в один общий коридор выходило восемь дверей. Комнаты небольшие и служили сразу залом, спальней и кухней. Две душевые кабины и два туалета на весь этаж были общими. За чистотой следили по очереди все жильцы. Но так получилось, что свой долг в этом отношении могли выполнять только молодые, а их было всего две семьи на весь этаж. Остальные жили здесь вечно и старились, очевидно, вместе с домом. Так, соседями Захаровых с одной стороны были две старушки-еврейки, заселившиеся в этот дом ещё до войны. Их выселили из Москвы, и они постоянно рассказывали, как им повезло, что их тогда только выслали, а не отправили, как их мужей, в ГУЛАГ. Своих мужей они так и не увидели, проработали до пенсии музыкантами в детских садах и были довольны тем, что на старости лет остались не одни. По возрасту было трудно определить, кто из них старше. Одна из них была глуховата, вторая же, наоборот, слышала даже то, что ей не надо было бы слышать. Глухая любила играть на расстроенном рояле. Часто из её комнаты слышалась громкая музыка. Сначала это раздражало, но потом стало привычным. Напротив Захаровых жила состарившаяся пара. У них была польская фамилия. Детей они не имели, и в гости к ним никто не ходил. Дед был высок ростом и худой. Он редко выходил на улицу. Болел ревматизмом, и его плохо держали ноги. Старик много курил, и когда открывалась дверь их комнаты, коридор заполнялся запахом самосада. Бабка, в отличие от него, была маленькой и упитанной. Она любила поговорить и была часто замечена в подслушивании у дверей чужих комнат. С этими беззлобными стариками жильцы общаги ещё как-то мирились.
Труднее обстояло дело с участником войны. Он был всегда чем-то недоволен. Отказался наотрез делать уборку в общем коридоре, в душевых и туалетах. Каждую субботу надевал парадный костюм с орденом Красной звезды и несколькими медалями и шёл в парк Панфилова. Оттуда к вечеру приходил под хмельком, закрывался в комнате и пел фронтовые песни. Но всё это были цветочки. На большие праздники ветеран гулял по-настоящему и с размахом. В такие дни он напивался до умопомрачения. Возвращаясь, как правило, поздно вечером он уже в коридоре начинал громко кричать: «А, фашисты, попрятались! Я за вас кровь проливал, а вы меня даже с праздником не поздравили!» Пока шёл к своей комнате, успевал свалить всё, что висело на стенах, и вылить кучу матерков на своих соседей. Если он приходил один, то через час военных или блатных песен и грязной ругани засыпал. Хуже было, когда приходил с кем-нибудь из однополчан. Тогда они пили всю ночь водку или самогон, пели песни в два голоса и в конце концов начинали драться друг с другом. Утром после таких гуляний в коридоре было не продохнуть из-за алкогольного перегара, а из комнаты ветерана несло мочой и блевотиной.
