Тайных мыслей самого Лермонтова, его самобытности и неподражаемости, наконец, гениальности в упор не разглядели ни Шевырев, ни Розен, ни Чернышевский, ни Кюхельбекер, ни множество других, отнюдь не глупых современников. Один Белинский почуял нечто…
3
Подражание, отголоски… что ж в этом особенного, тем более на первых порах!..
Пушкин однажды заметил:
«Талант неволен, и его подражание не есть постыдное похищение – признак умственной скудости, но благородная надежда открыть новые миры, стремясь по следам гения…»
Вяземский в сентябре 1841 года, вскоре после гибели Лермонтова, писал Шевыреву:
«Кстати о Лермонтове. Вы слишком строги к нему. Разумеется, в таланте его отзывались воспоминания, впечатления чужие; но много было и того, что означало сильную и коренную самобытность, которая впоследствии одолела бы все внешнее и заимствованное. Дикий поэт, т. е. неуч, как Державин например, мог быть оригинален с первого шага; но молодой поэт, образованный каким бы то ни было учением, воспитанием и чтением, должен неминуемо протереться на свою дорогу по тропам избитым и сквозь ряд нескольких любимцев, которые пробудили, вызвали и, так сказать, оснастили его дарование. В поэзии, как в живописи, должны быть школы. Оригинальность, народность великие слова; но можно о них много потолковать. Не принимаю их за безусловные заповеди».
Как видим, и умный князь Вяземский не понял того, что Лермонтов при жизни, да и довольно быстро одолел внешнее и заимствованное…
…Невольно думаешь: то ли «солнце русской поэзии» их всех тогда так ослепило, то ли сами от природы, что скорее всего, подслеповатыми были.
Понадобилось время, и немалое, чтобы разглядеть Лермонтова.
Писатель и священник Сергей Дурылин, 1927 год, (из книги «В своем углу»):
«Лермонтов – для меня вечный возврат к себе, в свое «родное», в какую-то сердцевину. Читаю сборник «Венок Лермонтову». Все о том же, все о том, кому он подражал, у кого заимствовал, и о байронизме и мировой скорби, положенных ему по штату: всех авторов интересует то, в чем Лермонтов – не Лермонтов. И целый том в 300 стр. с лишком ни на iоту не объяснил того, что одно стоило объяснить: чудо творчества – как же, как же это могло случиться, что мальчик, писавший плохие стихи, как почти все русские мальчики известного круга, образования и развития писали их в 20-х гг., вдруг сел да и написал «Ангела» – где прорвался к Платону, к его Элладе Мысли, к Дантовой силе и нежности, как же это случилось?
– А никак. Это нам неинтересно. Но вот такую-то строку такого-то стихотворения он взял у Пушкина…
– Позвольте: не у Пушкина, а у Вальтера Скотта…
– Простите, это не так: ни у того ни у другого: это видение Жан-Жака Руссо…
– К сожалению, не могу согласиться. Ни у Пушкина, ни у Скотта, ни у Руссо – а из народной песни, которая…
И пошло, пошло – на 300 страниц. Это не анекдот; «Казачья колыбельная песня» заимствована, навеяна, внушена будто бы:
1) Полежаевым…
2) Вальтером Скоттом…
3) Народной песнею…
– Так кем же? Полежаевым или Вальтером Скоттом, или русской бабушкой?
– Постойте! Пощадите! Помилуйте! Согласен на все: и на Полежаева, и на Вальтера Скотта, и на Жан-Жака, – но «Ангел»-то, «Ангел»-то откуда?..
На это: «ничего, ничего, молчание!» – нет, не молчание, а новый том в 500 стр. о «влияниях».
И остается «Ангел» прекрасной падучей звездой, которая, золотая, упала с неба, – на скучную будничную равнину русской литературы, на ее «реализм».
