– Федот, прикрой барыню пледом и развяжи…
Он наклонился к уху Елены Николаевны.
– С тобой, блядь, будет особый разговор. Теперь тебе веры ни в чем не будет. Выпорю так, что сидеть не сможешь. Оденься, сучка…
Что было далее, Владимир помнил плохо. Красномордый подскочил к нему и что есть дури саданул кулаком по лицу. В глазах у Махнева потемнело, и он отключился на какое-то время. В ушах слышались гулкие стуки и монотонный плач Елены Николаевны. Очнулся он лишь на улице – его волоком, за шиворот, тянули по мокрой траве. Ткань тонкой рубашки треснула.
– Тяжелый черт! – злясь, посетовал молодой. – Федя, облей его водой. Пусть очухается, да сам идет ногами. Не волоком же его по ступеням тащить.
Владимир почувствовал, как его облили речной водой из какого-то ведра. Гроза к этому времени стала утихать.
– В кои веки раз довелось барину в рыло дать! – злобно похвалился красномордый.
– А завтра, Федя, ждет тебя еще одна радость: ты этому кобелю хозяйство будешь отсекать.
– Тут я не мастак. Пусть Иван Петрович скопца позовет. Тот знает, как это дело лучше справить. Там железо надо калить и прижигать. А не то – изойдет кровью, а меня потом за эту рожу холеную на каторгу.
– Не боись, раз хозяин велит, значит, знает, что безнаказанно пройдет. Никто ничего не докажет.
Владимир попытался вяло возразить:
– Господа, вы что, в самом деле, решили на такое преступление пойти? Вас же арестуют. И очень даже все докажут! У меня же связи в суде и в полиции. Да вас за такое…
– Молчи! – красномордый снова ударил Владимира по лицу и несколько раз пнул его в живот.
Владимир задохнулся от острой боли. К боли присоединился панический страх: какие скопцы? Какое железо? Они точно все рехнулись.
Когда они были уже наверху, вблизи имения Грабовых, хозяин подошел к Владимиру и мужикам, ведущим его под конвоем.
– О том, чего видели во флигеле, молчать! Если проболтаетесь что худое про барыню – языки живьем вырву, пальцы отрублю и глаза выколю. Этого в чулан. Утром наказывать его станем. На конюшне дальней. Все там и сладим.
– В гости его позвал, как порядочного. Тьфу! – Грабов сплюнул себе под ноги. – Ну, ничего, завтра я с тобой сполна поквитаюсь. Поживешь кастратом – будешь знать, как с чужими женами греховодничать. А еще сочинитель!
– Послушайте, Иван Петрович, ну вы же образованный человек! Откуда такие языческие замашки? Я готов просить у вас прощения, если вы не желаете дуэли. Я виноват перед вами, честное слово! Но разве вам станет легче, ежели вы меня изувечите?
– А вот представь, что станет… Намного легче. И, кстати, давно хотел тебе сказать, что стишки ты пишешь паршивенькие. Бесталанные стишата. Такие стишата даже для местной газетенки не годятся!
– Пускай я скверный сочинитель. Но увечить-то меня все же… слишком! Ну, вас же осудят на каторгу за подобное деяние.
– Кто тебе сказал? Чем ты докажешь, что сие у меня произошло? А? Да тебя здесь никто не видел. Свидетелей-то нет. А слуги мои – могила. Я бы убил тебя, каналья. Но больно мне сладка иная месть! Хочу поглядеть на тебя спустя год – как в скопцах тебе житься будет. Я и в юные лета знал, сколько премилых барышень ты обесчестил. Знал, да помалкивал. Но теперь сам бог тебя в мои руки привел. Да и я сам уже не тот безусый Грабов, каким был в юности. Злости – то за эти годы подкопил. Так что, будь спокоен.
– Да, подождите же вы…
Но его уже не слушали.
