Михайловская дева - страница 40

Владимира бросили в какую-то крепко-срубленную постройку, наполовину вкопанную в землю. И закрыли за ним засов. В темноте он запнулся и упал на пол, едва припорошенный сеном. Тут же располагались какие-то бочки, ящики и другая хозяйственная утварь. Противно пахло гнилой картошкой и тухлой капустой. Вокруг стояла кромешная тьма. По сапогу что-то шоркнуло, в темноте раздался писк. Из угла загорелось с десяток красных глаз.

«Черт! Это же крысы! Как я ненавижу крыс! Идиот, как я умудрился вляпаться в такую паршивую историю? А если они и вправду меня того? – не смотря на сырость и холод, спина вмиг взмокла. – Никто же не видел меня здесь. Свидетелей нет. Этот кадавр, на коротких ножках, может даже меня убить. Никто и искать-то не станет. Как мне выбраться отсюда? Мне нужна дверь… Черт! Не дверь, а рама этой картины. Через нее я влез сюда. Она на холме, выше луга с беседкой. Как я мог про нее забыть? Завтра надобно изловчиться и попытаться сбежать. И домой, к Виктору! Лучше туда, чем к скопцу с секирой».

Махнев на ощупь попытался обследовать стены и дверь. Дверь была очень толстой и крепко лаженной, на мощных металлических петлях. Плечо уперлось в створ. Но все было бесполезно. Владимир попинал дверь сапогом, но она даже не шелохнулась.

«Добротные двери в твоем хозяйстве, господин Грабов, – с горечью констатировал Владимир. – Добро замуровали, ироды…»

Он шугнул крыс и присел прямо на пол. Голова склонилась к деревянным ящикам. От всего пережитого Владимир и сам не заметил, как задремал.

Проснулся он от того, что услышал скрежет открывающегося замка. Сердце упало в пятки. Неужели уже утро и казнь?

Яркий луч света ударил из щели. А вместе со светом в чулан ворвался свежий утренний воздух.

В проеме мелькнул до боли знакомый образ.

– Лена! Леночка… Ты? Они хотят меня… изувечить.

– Я знаю! – горячо зашептала она.

– Ты как здесь?

– Я своровала ключи у мужа и бегом к тебе.

Она прятала от него подбитый глаз. На голове у Елены Николаевны был надет платок с кистями. Лицо казалось бледным и испуганным. Она вся сникла и пригорюнилась.

– Еще шесть утра. Муж пока спит. Он пил почти до рассвета. Его помощники тоже спят. Беги, любимый. Беги на станцию. Там возьми лошадей. И в свою губернию. Скачи, милый. Убегай!

Она крепко поцеловала его мокрыми от слез губами.

– Он сильно побил тебя?

– Нет. Ударил раз по лицу. А потом лишь снасильничал грубо. Он, на самом деле, любит меня.

– Я понимаю его.

– Времени мало… Беги! Я не знаю, сведет ли нас когда господь, но знай, что я всю жизнь буду помнить тебя и любить до гроба! – она заплакала.

– Эх, Елена Николаевна, да кабы вы знали… Я не так хорош. Я совсем не хорош.

– Молчи, Лоденька! Лучше тебя нет никого на свете! Всю жизнь буду молиться за тебя.

Она вытолкала его из чулана. Он крепко поцеловал ее и побежал в сторону березовой рощи. За ней располагался тот луг, выше которого шел холм. На холме должна быть заветная дверь. Не дверь, а рама картины. Надо было спешить.

«Разве я могу сказать ей, откуда пришел. Пусть думает, что я побегу на станцию. Если бы я рассказал ей всю правду, она сочла бы меня сумасшедшим. А как бы хотелось ей открыться во всем».

Он несколько раз обернулся, запнулся и упал. Она стояла возле приземистого беленого чулана и махала ему рукой. Владимир поднялся на ноги и снова бросился бежать. Последний раз ее стройная фигурка мелькнула вдали. Ноги несли его быстрее ветра. Вот и роща оказалась далеко позади. Впереди он увидел знакомую резную беседку. Миновав душистый луг, наш Казанова взбежал на пологий холм. Выше и выше. Где-то здесь должна быть дверь. Рама той картины, в которую он вошел. Она темнела тогда угольной чернотой. Где она? Он лихорадочно осматривал все окрестности. Темного проема нигде не было. Все пространство было пронизано утренним свежим воздухом. Холм был пуст, как в момент творения.