– Он не может нас довезти до Барабаново, – пояснил он, и мы, стоя на пыльной дороге, наблюдали, как МАЗ уезжает от нас под свод громадного, похожего на ангар, туннеля. Перед тем, как провалиться в эту бездну, автомобиль остановился, вышел водитель, открыл двери будки и показал содержимое щуплому автоматчику.
– Что, салага, – хлопнул меня по плечу Юра, – думал, я вру всё? То-то!
– Однако, километров пять он нам сэкономил, – подвёл черту Гера. – Все отдохнули? Поехали! Вернее, пошли!
И мы пошли. Ранним вечером мы вошли в нехарактерную для наших краёв рощу – сплошь из каких-то лиственных деревьев. И там, в роще, на полянке разбили лагерь. В центре было старое кострище. Встречались уже заросшие ямы; что-то вроде сгнившей скамейки, сложенной из двух коротких колод, на которых взгромоздилось берёзовое трухлявое полено. Всё говорило о том, что это уже обжитое место, и Гера подтвердил это.
– Каждый год здесь встаём, – сказал он, по хозяйски оглядываясь. – Хорошее место!
Затем он серией распоряжений разогнал нас по работам. Кого-то во главе с Арсеном за дровами; я с Юрой и ещё одним парнем – ставить палатки; девушки, которых, к слову, было всего две, не считая вожатой, принялись потрошить рюкзаки и сортировать вытащенную из них еду. Убедившись, что все при деле, Гера заявил, что ему нужно в деревню.
– Пойду проведаю Михеича, – пояснил он. – С местными в контакт не вступать, в деревню без меня не ходить! – бросил он преувеличено строго и исчез за кустами.
Палатки были поставлены, в центре поляны затрещал накормленный хворостом костёр, девицы (не знаю как их и назвать в этом повествовании – девочки или девушки) потрошили рюкзаки, раскладывая вытащенные на Божий свет продукты по рангам и дням жизни. Первый день экспедиции должен был закончиться овсяной кашей, последний – начаться с изюма в сгущёнке. Вечерняя заря коротко по-осеннему осветила нашу стоянку, и на мир упал плотный окрашенный в синее первый сумрак. Я из любопытства пробрался через укреплённые кустами короткие кривые деревья и, миновав узкий пустырь, вышел вдруг к церкви.
Церковь совсем не походила на утончённый образ, нарисованный рассказами Геры и участниками экспедиции прошлых годов. Это оказался громадный амбар с истлевшими углами сруба и исполинскими воротами на северной и южной сторонах. Мощные кованые петли словно вырастали из такой же великанской окосячки сруба, а снятые с них воротины были уронены наружу таким образом, чтобы своими толстенными плахами образовывать пологие подъемы с земли на сложенный из старинного кирпича фундамент с южной стороны и с фундамента на землю на севере строения. Вокруг церкви с неровным рёвом, то тормозя с короткими пробуксовками, а то резко набирая ход, курсировали на мотоциклах четыре подростка с русыми волосами в клетчатых рубахах и в войлочных тапочках. По крайней мере, один из них был в рубахе, а один в тапочках. Мотоциклисты словно сытые волки перерыкивались друг с другом, коротко вращая правые (газовые) ручки на руле, затем срывались с места и лихо, как в цирковой круг, въезжали в церковь по северным воротинам, чтобы тут же, подобно китайским шарам из центрифуги, вылететь через южный проём, кажется, даже с ускорением. Затем, уже ночью, лёжа посередине двускатной армейской палатки, собранной таким образом, что мне приходилось обнимать стоящий по центру подпорный металлический столб (я был третьим жильцом и мне, пока я бродил, досталось именно это место), перед тем как закрыть глаза, сквозь сытое беспамятство я как будто видел их лихие профили, будто вырезанные из бумаги тени на фоне тёмно-синего, светящегося фосфорным холодным оттенком, неба.
