– Девочки, это Кейт. Я уговорила ее вступить в организационный комитет. – Женевьева предостерегающе подняла палец. – Не говорите ничего, что может ее отпугнуть. Нам нужна любая помощь, которую мы только можем получить.
– Привет, Кейт. Я – Ингрид. – Миниатюрная блондинка поднялась и протянула мне тонкую руку, оказавшуюся на удивление холодной. – А это Эмма.
– Привет. – Эмма осталась сидеть на диване, поджав под себя ноги. – Приятно познакомиться.
– Мне тоже, – кивнула я. – Со стороны Женевьевы было так мило пригласить меня в вашу компанию.
– Не торопись с комплиментами, – рассмеялась Ингрид, возвращаясь на диван. – Интересно, что ты скажешь, когда придется до двух часов ночи возиться с клеем и блестками для табличек. Женевьева обожает блестки. У нее что-то вроде болезни.
– Это одно из моих жизненных правил: блесток много не бывает, – выступила в свою защиту Женевьева. – Кто-нибудь хочет бокал просекко?
– Я. – Эмма подняла руку.
– Сейчас только одиннадцать утра, – напомнила Ингрид.
– Не будь такой ханжой. – Женевьева закатила глаза. – Кейт?
Я уже забыла, когда в последний раз пила алкоголь в столь ранний час, но какая-то часть меня – возможно, та семнадцатилетняя девушка, что еще жила во мне, – хотела подладиться под общий тон.
– Конечно, почему бы и нет?
Женевьева направилась в кухню и достала бутылку просекко из массивного холодильника из нержавеющей стали. Она сняла с горлышка фольгу и с помощью белоснежного кухонного полотенца ловко вытащила пробку. Потом разлила игристое вино по четырем бокалам для шампанского, положила в каждый по ягодке малины и поднесла угощение каждой из нас, включая Ингрид.
Эмма встала, чтобы принять свой бокал. Она оказалась выше, чем я ожидала, и фигурой напоминала статую.
– Предлагаю тост, – торжественно начала Женевьева. – За блеск. И за то, чтобы у нас появилась новая подруга.
Мы чокнулись, и я ощутила внутри себя робкую радость оттого, что меня упомянули в этом тосте.
– Как вы все познакомились? – спросила я.
– Класс Ламаза[7], – в один голос ответили женщины и рассмеялись.
– Это было много лет назад, – пояснила Ингрид. – Всем нашим девочкам сейчас по семнадцать.
– Ого, вы так давно знаете друг друга. – Я снова ощутила прилив одиночества. Почему я не завела таких вот подруг на своих занятиях по методу Ламаза? Я даже с соседкой по комнате в колледже не смогла поддержать связь. Почему? Впрочем, я и сама знала ответ. Я так долго была несчастлива, что предпочитала растворяться в работе, в Алекс, в повседневных мелочах.
– Сначала мы сошлись на почве общего неприятия инструктора, – объяснила Женевьева. – Напомни, как ее звали?
– Гармония, – сказала Ингрид.
– Ах да, как я могла забыть. Она была такая… ужасная.
– Прими боль. Боль прекрасна, – дуэтом пропели Ингрид и Эмма.
Я захохотала.
– На самом деле она этого не говорила, да?
– В том-то и дело, что говорила. Такая была чудачка из нью-эйджеров. Ты наверняка знаешь этот тип людей. Они не бреют подмышки и не пользуются дезодорантами. – Женевьева присела на краешек одного из зеленых бархатных кресел и закинула загорелую ногу на ногу. – Излишне говорить, что мы все выбрали вариант с обезболиванием, поэтому и провалились на занятиях.
– А мне делали кесарево сечение, так что я – самая настоящая двоечница, – добавила Эмма.
– Наши дочери родились с разницей в несколько месяцев и лучшими подругами были фактически с самого детства.
